Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Ибо мы отчасти знаем и отчасти пророчествуем; когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится.

Апостол Павел. Первое Послание к Коринфянам

Сон сковал монсеньора Доминика тяжело и крепко. Беспомощно цепенели во власти этого гнета члены дряхлого старческого тела. Жизнь таяла и истекала в сон. Засыпало сердце, и кровь ползла по венам, словно воды замерзшей реки, а ум погружался в пустоту.

Он увидел бескрайнюю серую пустыню. Там не было ничего, кроме давно остывшего пепла, – ни звуков, ни красок, ни образов. Лишь веял ветер, беззвучный, не горячий и не холодный, никакой, и над пустыней летел бесцветный пепел. Здесь не было времени. Епископу казалось, что ветер и пепел окружают его уже целую вечность и все, кроме ветра и пепла, стало забываться. Должно быть, он давным-давно умер…

Но откуда здесь этот голос, такой теплый и живой?!

«Доминик! Доминик!»

И пепел улетел прочь. И исчезла пустыня. И вздрогнул, встрепенувшись, разбуженный разум.

«Изамбар», – узнал монсеньор Доминик.

Имя ударило в память, как колокол. Оно стало свежим, непривычным, новым. От него повеяло утром и тонким цветочным ароматом. И каких только имен нет на свете!

Картина быстро нарисовалась: богатая, прямо-таки образцовая обитель с добротными постройками, аккуратно ухоженным садом и внутренним двором… Монсеньор Доминик собирался сюда уже несколько лет, с тех пор как до него дошел слух, будто в местной библиотеке собрано немало редких научных трактатов, да все никак не представлялось ни случая, ни времени – дела веры и государственные заботы валились на епископскую голову одно другого неотложнее. Не говоря уже о многочисленных случаях колдовства, которые приходилось расследовать постоянно, в королевстве, как чума, свирепствовала очередная разновидность манихейской ереси. Несмотря на все епископское красноречие и мастерство главного столичного палача, около сотни человек пришлось-таки сжечь. Между богословскими диспутами и актами правосудия монсеньор Доминик успел трижды посетить государя, свое духовное чадо, и добился наконец весьма выгодного мира в затяжной войне с соседним королем. А тем временем личный секретарь епископа, уполномоченный монсеньором по необходимости действовать от его имени, обнаружил на юге страны, в городе Гальмене, еще одну еретическую секту. По прибытии архипастыря в Гальмен с нею было уже покончено, а заодно – и с книгами, найденными в доме главы сектантов. Узнав о сожжении книг, в числе которых были труды Ямвлиха, Плотина и арабский трактат по математической магии, епископ с трудом сдержал гнев. И тотчас же с новой надеждой вспомнил о загадочной библиотеке… Да ведь и монастырь-то был совсем вблизи столицы, и соседнее с ним аббатство монсеньор Доминик прежде посещал нередко, опять-таки из-за книгохранилища, где изучил уже все списки астрологических таблиц и комментарии к ним.

Но вот наконец и желанная передышка в делах, и повод…

Монастырская трапезная. Вся братия во главе с настоятелем – за длинным дубовым столом, на столе – постное, но аж четыре рыбных блюда, а разносолов и не счесть, и после епископского благословения монахи не стыдятся своего аппетита.

* * *

– Как? – переспросил монсеньор Доминик.

– Изамбар, монсеньор, – подобострастно, елейно улыбнулся настоятель, наклоняя двойной подбородок. – Тот самый, из-за которого осмелились побеспокоить ваше преосвященство.

– Где же его келья? – спросил епископ, отодвигая табурет.

– Он не в келье, монсеньор. Мы наложили на него епитимью. Брат Изамбар заточен в земляной яме, что на заднем дворе.

Монсеньор Доминик поднялся на ноги. Настоятель тоже вскочил, причем на диво резво.

– Покорно просим, ваше преосвященство, благоволите откушать! Изамбар обождет!

– После, – отрезал епископ. – Я хочу взглянуть на него.

Настоятель, лебезя, засеменил следом:

– Как прикажете, монсеньор, сию минуту!

Епископ нахмурился. Он привык к раболепству, но не до такой же степени! Этому аббату держать бы трактир у дороги да пивом торговать, а не наставлять ученых монахов. А ведь именно такие аббаты бывают особенно люты и свирепы с теми, кому случается впасть к ним в немилость!

Яма оказалась неглубокая, но жутко зловонная – ведь это была выгребная яма. Тем не менее, чтобы оттуда выбраться, требовалась лестница. Проворный молодой послушник, похоже, любимчик настоятеля, живо притащил ее, спустил на дно.

– Изамбар! Вылезай! Сегодня пятница!

Существо, которое там сидело, зашевелилось и медленно поползло наверх. Когда над землей показалась его голова, облепившие ее навозные мухи дружно поднялись в воздух и, гудя, зароились вокруг сплошной черной тучей. На распухшем, изъеденном гнусом лице болезненно блестели и слезились воспаленные глаза жидкого желто-зеленого цвета. Веки были красные и непомерно раздулись, белок левого глаза – налит кровью. Голову существа покрывали куски налипшего на нее всевозможного мусора. В яму явно лили помои, кидали паклю, обрывки ткани, стружки, опилки, рыбные кости, овощные очистки… Увенчанное этой головой щуплое туловище частично прикрывали сильно изорванные, когда-то коричневые лохмотья, сквозь дыры виднелись плохо затянувшиеся рубцы и гноящиеся язвы. Одна из них, на голом костлявом плече, кишела мелкими белыми червями. Обезображенное, истерзанное существо это не могло даже стоять на ногах – оно попыталось выпрямиться, но не удержалось и снова опустилось на четвереньки, окруженное смрадом и гнусом.

Монсеньор Доминик был истинным аскетом, но в первый миг он поднес руку к носу и мысленно похвалил себя за воздержание от настоятельского угощения – сейчас оно непременно вышло бы наружу.

– Сколько он уже здесь? – спросил епископ, слегка бледнея.

– Сегодня четвертая пятница, монсеньор, – настоятель, казалось, немного смутился.

– Четвертая пятница?

Епископ решил, что ослышался. По его понятиям, чтобы довести человека до такого состояния, одного месяца было маловато. Да и при чем опять здесь пятница?!

Взгляд монсеньора Доминика оказался весьма красноречив, и предусмотрительный настоятель счел нужным пояснить:

– По пятницам мы подвергаем его бичеванию ради спасения его души от ереси, монсеньор.

– Четвертая пятница? Ну и хватит с него, – сдержанно изрек епископ.

– Но он так и не покаялся, монсеньор, – как бы оправдываясь, напомнил настоятель. – Этот монах дьявольски упрям. Он хочет на костер. Мы лишь стремились сломить его гордыню. Не для своего же удовольствия… Для братьев выполнять бичевание было испытанием. Оно тоже налагалось как епитимья. Ведь зловоние, монсеньор…