В. Флоренцев

Безмолвный свидетель (сборник)

Е-2, Е-4

И зачем рассказывают детям сказки про добрых волшебников?! Как пусто бывает у них на душе потом, когда они узнают, что не было ни Алладина, ни его волшебной лампы...

Щеголев ощутил эту пустоту сейчас — он стоял и смотрел, как падали с дубов бордовые, будто обгоревшие листья, и думал о том, как недоступно далека эта девушка с родниковыми глазами... А ведь, казалось, все было так близко...

Он вдруг стал вспоминать, когда и сколько было у него в прошлом встреч, прощаний, забот, недолгих радостей, отъездов и подлинного счастья, до краев... Выходило — совсем немного. Он с грустью подумал, какое у него, наверное, непривлекательное лицо — волосы, поредевшие и уже седоватые у висков, преждевременно глубокие морщины на лбу и на щеках, и большой шрам под правым глазом... Седые волосы — это когда жена погибла в авиакатастрофе, и Щеголев даже не мог похоронить жену; морщины — это когда умерла мать, и они остались с отцом одни, и отец вдруг начал пить потихоньку от него; а шрам — это было совсем недавно, когда Щеголев работал не в ОБХСС, а в уголовном розыске, выследил опасного бандита в лесной сторожке, и тот выстрелил в него из охотничьего ружья.

Но, вообще-то, седина и морщины — это возраст, конечно. Морщины же никогда его не смущали, и он их не стыдился... Как это сказала Маньяни, когда художники пытались ретушировать ее портреты — «Не трогайте морщины! Мне потребовалось столько лет, чтобы их нажить». Однако между ним и Верой лежало нечто большее, чем возраст — дорога. И чтобы прийти к нему и понять его, она должна была пройти эту дорогу, но не поперек, а вдоль, а это долгий путь. И только так можно самому увидеть, как дорога выглядит в яркий солнечный день, и как — в слякоть, когда с трудом волочишь ноги. И все же, зачем он уже в третий раз назначает ей свидание, хотя все было ясно с самого начала, и дело это не стоит выеденного яйца, -е2, -е4, с точки зрения шахматиста, но опять встретившись с Верой, он заколебался в своем первоначальном мнении.

Ей, конечно, не надо было идти в торговлю, рано или поздно она поймет, что здесь она лишняя, но Вера пошла, ей посоветовала мама, работавшая в этом магазине уборщицей. Вера только окончила десятый класс, в институт не прошла по конкурсу, а на завод из-за слабого зрения нельзя, — ее и в школе освобождали от физкультуры. Магазин же был рядом с их домом, большой хороший магазин. Год решила поработать, а потом подготовиться как следует — и опять в институт.

«Только бы не делала она поспешных выводов, — думал Щеголев. — Только бы не прислушивалась к нашептываниям старших подруг — «Ты же в торговле работаешь — все они такие». Как ей объяснить, что не все!» И он вспомнил, с чего это началось.

Он сидел у себя в кабинете и устало глядел в угол, где лежали две гантели по пять килограммов и гиря-пудовик. Чувствовал он себя плохо, голова болела после вчерашней свадьбы — майор Хобенко, начальник уголовного розыска, сына женил. Сейчас Щеголев с тоской оглядывал гири, видя в них спасение, — только зарядка может скинуть усталость.

Он поднялся со стула, снял с себя серый лавсановый пиджак, повесил его на спинку, решительно направился к гирям, лежавшим в углу. Поразмялся с гантелями, потом вскинул на плечо пудовик, выжал гирю пять раз правой рукой и три раза левой, уже шел на четвертую попытку, как в дверь постучали. Щеголев со всего размаху опустил гирю и сказал: «Да-да, войдите...».

Дверь открылась, и на пороге появилась Зина, пышная дама, секретарша начальника ОБХСС Виктора Викентьевича Селищева. Она подошла к столу и высыпала на него из папки несколько писем с приколотыми к ним конвертами.

— Тебе почта, Леня, распишись!

Щеголев взял четыре письма, присовокупил их еще к двум, лежавшим распечатанными на столе, расписался в книге и сказал зачем-то: «Ну, вот!». Он взглянул на Зину и почувствовал, что краснеет. Ему стало не по себе. Зина два года как разошлась с мужем и с тех пор усиленно ищет внимания. Щеголев подумал, хорошо было бы, если б она поторопилась уйти. Но она не уходила, еще посплетничала о том, о сем, и Щеголев вынужден был проявлять интерес, потом она спросила, придет ли он на тренировку в группу «Здоровье» и на стрельбу. Он буркнул нечто неопределенное, Зина постояла еще немного и ушла.

Щеголев с облегчением вздохнул, пододвинул к себе письма, взял лежащее сверху и начал читать.

Письмо было короткое, в полстранички. В левом углу красовалась резолюция, выведенная красными чернилами: «Тов. Щеголеву. Ваши соображения».

«Гм... Мои соображения, — подумал Щеголев. — Какие могут быть еще соображения?» Он снова перечитал написанное:

«Нельзя ли встретиться с кем-либо из сотрудников ОБХСС. Происходят странные вещи — воровство или мошенничество, сама не пойму. Но я все объясню при встрече. Пожалуйста, пусть кто-нибудь подойдет в субботу, в 8 часов вечера, к центральному парку. Я буду ждать с 8 часов до половины 9-го. Я буду сидеть на первой скамейке у входа, на голове у меня будет красная косынка».

Подписи не было. Гм... Анонимка? «Ну и конспирация! — поморщился Щеголев. — Неужто нельзя прямо написать, что происходит и где». Он еще раз глянул на витиеватую резолюцию красными чернилами — «Тов. Щеголеву. Ваши соображения». Что это с Виктором Викентьевичем? Не прочитал, наверное, письмо, спешил куда-то и расставил резолюции на всех бумагах сразу. Какие тут, однако, могут быть соображения? Придется топать... Он вздохнул. Кстати, письмо едва не опоздало, сегодня пятница, если бы секретарша передала в понедельник, уже бы поздно было. Значит, завтра, в восемь... А не в восемь ли репортаж о футболе? Щеголев вытащил из кучи газет, лежавших на столе, радиопрограмму, отыскал нужное место. «Так, так... Репортаж в 8.30, а в десять надо ехать на обыск к валютчикам. Эх ты, красная косынка, красная резолюция...»

...В восемь ноль-ноль он появился у входа в центральный парк. Никакой скамейки не было, зато безмятежно мурлыкал фонтан, возле него суетились ребятишки. Скамейка была подальше,