Сергей Мельников

Мы будем гореть в аду вместе

Мы будем гореть в аду вместе

Она шла с работы. В пакете – томатный сок, хлеб с отрубями, собачий корм. Но у водителя большегрузной фуры были свои планы: он спешил домой на день рождения дочери. Гнал много часов без перерыва. В его телефоне барахлил навигатор, и он чуть не пропустил поворот. Не сбросив скорость, тяжёлой грузовик вывернул на перекрёсток. Сзади мигал незамеченный белый человечек, впереди переходил дорогу человечек в белом. Глухо ударило в бампер и в колеса неожиданное препятствие. Потом водителя приводил в порядок психотерапевт, её – патологоанатом. А одна специализированная контора подняла хорошие деньги, очищая фуру от крови, смешанной с чуть более светлым томатным соком.

***

[Переписка в мессенджере]

“Кость, прими мои соболезнования. Не знаю, что написать. Просто держись. Мы с тобой”

“Спасибо, брат”

“Мы не сможем приехать, прости, Димка температурит”

“Да, я всё понимаю, ничего страшного … Я справлюсь, не боись. Я не один.”

***

– …полированная поверхность, ручки из латуни. Обивка атлас. Тонкое кружево ручной работы. Этот дороже, но, поверьте, он стоит своих денег… Что думаете? Константин Сергеевич?..

Я с трудом сфокусировался на холёной физиономии.

– Что?

– Вам нужно выбрать. Какая модель вам больше понравилась?

– Мне?

– Да. Вот этот дороже, но он из бука.

– Дороже?

– Учитывая его достоинства, разница, можно сказать, несущественная.

– А у вас есть такой гроб, чтобы в него положили человека, и он ожил? Я возьму, за любую цену.

– Э… Константин Сергеевич, я разделяю ваше горе, я сам терял близких, но вам надо сделать выбор.

– Мне всё равно.

Я открыл заслонку и боль хлынула в мозг, стало легче. Исчезли ряды гробов, итальянский жиголо с южнорусским акцентом. Зрение сузилось до одной прямой: к выходу. За спиной затихал злобный шепоток Борьки:

– Слышь, барыга, какой на х… атлас? Какие кружева?

Страшно захотелось курить. Я курил 30 лет и бросил полгода назад. Допекла Томка. Купить, что ли пачку? За спиной свистнул доводчик, Борька встал рядом.

– Я договорился, – сказал он, закуривая, и сплюнул под ноги. – Барыга… У человека горе, а он свои допы1 втюхивает.

– У него работа такая, – сказал я. – Борь, дай сигу.

– Чё? Костян, ты офигел? Томки не стало, всё можно? Кот из дома мыши в пляс? Я… Сука! – от отвернулся, чтобы я не видел, как брызнули слёзы. – Прости, друг.

– Ничего, Борь, ты прав. Не надо.

Мы целый день мотались по городу, утрясали какие-то вопросы. Утрясал Боря, я был в роли трупа из старой комедии, которого привязали к себе и носили, кивая его головой и махая его руками. Боря тягал меня, двигал моими ногами, подводил к каким-то смутно знакомым людям. Люди делали лицо, будто на их глазах Годзилла ест школьный автобус, бормотали одни и те же фразы. Я говорил “спасибо” и нырял в спасительную боль. Борька делал всё остальное. Мы садились в машину и мчались на очередную встречу.

И, когда мы в очередной раз сели в машину, он хлопнул по коленям:

– Всё, справились.

А я повернулся к нему и попросил:

– Борь, пожалуйста, только не домой, я не могу домой.

И тут Борька отвернуться не успел, в глазах закипели слёзы. Он вцепился мне в затылок, мы врезались лбами и зарыдали горько и горячо, как рыдают дети. Я держал в себе этот поток, давил его болью, пока Борькины слёзы не размыли плотину. И мы отрыдались, откашлялись. Отодвинулись друг от друга со смесью стыда и облегчения.

– Фу, обнимаемся, как два старых педика, – хохотнул Борька, и я впервые улыбнулся. Может, незаметно, но улыбнулся.

– Поехали ко мне. – сказал он, хлопнув по рулю, – Диле только позвоню, чтобы голая встречать не выскочила.

***

Диля выскочила в махровом халате и повисла на моей шее:

– Костик, держись, родной.

Я гладил её макушку, она жгла слезами мою кожу. Мы сели на кухне, Диля принесла из морозилки запотевшую бутылку водки, разогрела плов. Боря встал ей помочь, но Диля отмахнулась:

– Сиди, мужчина, гостя развлекай.

Потом поцеловала нас: мужа в губы, меня в макушку:

– Я пошла.

– Диль, посиди с нами, – попросил я.

– Не надо, у меня глаза на мокром месте. Отдыхайте, мальчики. Костик, я тебе в гостиной постелю. Где полотенца ты знаешь, – и тихонько ушла, прикрыв дверь.

Мы пили водку, и она лилась, как родниковая вода. Боль высасывала опьянение и пьяно ржала надо мной. Наконец она напилась и затихла, начал пьянеть и я. Допились мы до пьяных слез. У меня катятся сплошным потоком, Борька носом хлюпает, трясёт могучими плечами.

– Костян, мне так стыдно.

– За что тебе стыдно, Борь?

– Я – подлая тварь, Костян. Прости меня.

– За что простить, о чём ты?

Борька отворачивается и опрокидывает рюмку в открытый рот.

– Я твою Томку любил, ты знаешь. С ума из-за неё сходил так… – Борькин кулак, сжатый до побелевших пальцев, затрясся над столом. – Кишки скручивало, когда видел. А она выбрала тебя. А когда это… Это всё случилось…

Он всхлипнул.

– Я подумал: «Хорошо, что она тогда выбрала тебя. Я бы не пережил сейчас». Прости, Костян. Я порадовался, что больно тебе, а не мне.

Я молча сделал то же, что Борька в машине, и мы давились лбами, заливая слезами обветрившуюся колбасу.

***

После похорон я сбежал. Это свинство, но мне было всё равно: одним больше, одним меньше. Как зашёл в кафе, сразу увидел её огромное фото с чёрной лентой. Томка щурится, придерживая рукой соломенную шляпу. Золотистые капли солнца, просочившиеся между соломинок, усеивают её лицо, мешаются с веснушками, прыгают по сморщенному носику. Она смеётся, и я помню отчего она смеётся. Это я её рассмешил перед тем, как спустить затвор. Борька выбрал мой лучший снимок, и это было невыносимо. Лучше б там висела фотка из паспорта.

Я был неприлично поспешен, когда принимал соболезнования. Мимо меня проходили близкие и не очень знакомые, как актёры театра «кабуки» с масками скорби на лицах. Они шаркали полусогнутыми ногами, тихо под нос бормотали свои однообразные соболезнования, и через десять минут обсуждали рецепты маринованных огурцов и проигрыш "Спартака". Почему тихо, почему шепотом? Мы в библиотеке?

Я часа не вынес, выскочил “в туалет”, пролетел через кухню на улицу. Я был абсолютным эгоистом в своём горе, и не хотел им ни с кем делиться. Пусть рыдают