её родители, лицемерно завывают тётки с её работы, мне плевать на них на всех. Никто из них не знал её так, как я. Никто из них не имеет права на это горе. Оно моё. Они поплачут и будут жить дальше, а я не могу.

Поэтому я пошёл домой. Я чувствовал, что боли недостаточно, надо добить, дожать. Зажмурившись, распахнул дверь, как открывают топку паровоза. Вместо жара меня опалил аромат нашего счастья: запах духов, приправ, её. Из комнаты, вихляя задницей, выскочил Ширик, официально Шираз, наш пёс, угольно-чёрный кане-корсо. Не добежал до меня метр и замер. Это был всего лишь я. Он развернулся, и разочарованный ушёл.

А потом я сидел на диване и рассматривал люстру так, будто первый раз видел, будто не мы с Томкой её покупали. И я думал о том, какая она тяжёлая, и как крепко и надёжно держит её потолочный крюк. А пока я на балконе развязывал закисший узел бельевой верёвки, зазвенел телефон, и я услышал фальшиво-бодрый голос брата:

– Кость, а приезжай к нам, до следующего лета. Ты давно хотел.

– Брат, я на неделю хотел, ну на две, а не на год.

– Давай, приезжай, возражения не принимаются. Дети по тебе соскучились, Олька рада будет. Книгу свою допишешь, наконец, в тишине и спокойствии.

– Не пишется книга, Антох.

– Тут запишется, – засмеялся брат и сразу замолк: слишком жалко вышло.

Я молчал, механически дёргая натянутую верёвку, как гитарную струну.

– Антох, а с чего ты мне позвонить решил?

Он замялся.

– …Не знаю, неспокойно на душе стало. Приезжай, ни к чему тебе одному там сидеть. Тебя в Москве сейчас что-нибудь держит? Нет. Давай. Позвони как выедешь.

***

Я выехал на следующий день с одной спортивной сумкой, камерой и ноутбуком. Гнал без остановок днём, останавливался в какой-нибудь гостишке на ночь. Стартовал ни свет ни заря, оставив в номере полупустую бутылку коньяка и мчался к следующему ночлегу. Ни менты не остановили, ни в столб не врезался. Ехал, ещё пьяный, рыдал, сквозь слёзы жал на газ, шёл на обгоны, и, как назло, ни гвоздя, ни жезла, ни дерева мне в бампер. Доехал живой, здоровый, с двумя выжженными бороздами на щеках. К полярному кругу слёзы кончились, рыдал желчью.

Я приехал в обещанные тишину и спокойствие, а писать не могу. Ни строчки. Сажусь, открываю ноут, туплю в него несколько минут, закрываю. Иногда получается пару слов набить, но от них несёт такой фальшью, что мочу безжалостно. «Белизной» бы залил, чтоб не росло там больше ничего.

Прошла осень в бесплодных поисках новых смыслов, и день схлопнулся до пары часов. Я с утра до вечера пропадал в сопках с большим термосом, полным горячего чая. Как только пересёк КПП, ввёл для себя сухой закон, и не нарушил ни разу. Может, поэтому вдохновения не было?

Ещё один день, похожий на ночь. Белые сопки до горизонта. Я топаю, проваливаясь в снег по колено. Идти тяжело, идти хорошо. От меня валит пар и с ним улетают мысли. Морозный воздух проходит сквозь мембрану. Куртка отлично сохраняет температуру. На лице лыжная маска, без неё тут не ходят. Как я ребёнком целый день по сопкам лазил в драповом пальтишке с синтепоновой подкладкой? Чудо из чудес. Верно, что мужчины – это случайно выжившие мальчики.

Я ведь как-то тоже ушёл в сопки: поссорился с друзьями из-за какой-то фигни. Шёл-шёл и заблудился. Сколько шансов найти замерзающего мальчика в бескрайней тундре, окружающей посёлок? Наверное, один на миллион. В той лотерее я выиграл.

Сегодня я ушёл утром. С Димкой взяли 4-летнюю Настёну и отвели в детский сад, потом самого Димку в школу, а я – как обычно, в сопки. Иду и не думаю. Хочу не думать. Просто иду, пока ноги двигаются. Пролетело чёрное утро, через пару часов кончился тусклый день, навалился беспросветный вечер, а я всё иду вперёд.

Да, я играю в карты с Богом и отчаянно жульничаю. Только у меня один туз в рукаве, а у него все тузы мира. Я знаю, что Томка моя в раю. Если такой человек, как она, в ад попадёт, вселенная взорвётся от несправедливости. Я очень хочу к ней. Так сильно, что ноет то место, откуда вырвали мне душу в день её смерти. Но самоубийц в рай не берут. Меня черти жарить будут, а она там, наверху, скучать. Она тоже меня ждёт, я знаю. И я пытаюсь умереть, но как бы не сам. Поэтому я гнал под коньяком. Поэтому я каждый день ухожу в сопки. Поэтому я не заряжаю телефон полностью. Я надеюсь каждый раз, но везение не мой конёк.

Сегодня я решил не останавливаться. Практический вопрос: «Вот я иду вперёд. Есть такой момент, когда случайная смерть может быть расценена, как самоубийство?»

А, Бог, в которого я не верю, но на которого надеюсь, ради той, кого люблю?.

Прошло много часов. Может, хватит? Вскарабкался на вершину ближайшей сопки: тьма кромешная. До горизонта снег. Сначала голубой, потом серый, дальше чёрный, как небо над ним, и ни огонька.

Как в детстве кручусь на месте, пока голова не закружится. Следы предательски указывают направление, откуда я пришёл, но поднимается ветер, выравнивая белый покров, и я благодарно ему улыбаюсь. Взбираюсь на соседнюю сопку: тьма. Я ловлю себя на мысли, что мечусь по вершине, вглядываясь вдаль, будто и в самом деле ищу огни уличных фонарей.

Эта мысль меня рассмешила. Я правда подумал, что Бог сейчас внимательно наблюдает за мной: на самом ли деле я заблудился, или это попытка Его обмануть? Или он по камерам отсматривать будет: по собственной ли воле раб Его с жизнью расстался? Я расхохотался и студёный воздух хлынул в лёгкие. Кашель ударил под дых, нога поехала, и я на заднице, смеясь и давясь скатился вниз.

Всё, представление закончилось, пора гасить свет. Давай, Бог, я готов. Я хорошо жил, и зла никому не делал. Меня можно в рай, я Тебе поляну не испорчу. Мне и не нужен там никто. Томку возьму за руку и сбежим куда-нибудь на краешек. Мы много места не займём, Ты и не заметишь. Мы договорились?

Кажется, я дождался, дотерпел. Зубы перестали стучать. Сердце погнало по венам маятное тепло, согревая, успокаивая, усыпляя. Я закрыл глаза, но было так темно, что почти ничего и не изменилось. Я ждал. Я ждал белого света, а он оказался зелёным.

***

Странный рай какой-то: та же сопка