Суматоха поднялась ещё с самого утра в пятницу, когда обнаружилось, что опять забарахлил Большой Экран, как торжественно называл Дольский громадный новомодный монитор, подаренный музею фондом культуры.

Половина служащих сбежалась в Белый зал, образовав вокруг монитора живописную группу, достойную кисти знаменитых художников. На подиуме царила представительная фигура самого директора, Дольского Ивана Степановича — в парадном светлом костюме, с прекрасными сединами, и полного благородного негодования. Вокруг, в позах, выражающих разные оттенки отчаяния, теснились верные вассалы.

— И не могут прислать достойную аппаратуру! — разносился по коридорам второго этажа хорошо поставленный баритон директора. — Третий раз за год ремонтируем, извольте радоваться! Как работать в такой обстановке?! Уникальный дворец! С историей! Позор! Да зовите его сюда! Этого… Тартарена вашего… Дарья Васильевна! Дашенька! Где она?

Группа сотрудников смешалась, во все стороны хлопотливо побежали люди.

— Сейчас художники наедут! — отчаивался с подиума Дольский, подкрепляя слова артистической жестикуляцией. — Первым делом слайды свои кинутся крутить. Завтра — почётные гости из Франции! Всё на мою седую голову! Дашенька! Да где же она?..

— Дарья Васильевна в галерее Нину Заречную репетирует, — раздался голос из дверей. — Уже побежали за ней.

— Пусть зовёт этого… Тугарина своего! Как там его… Тартарена этого немедля пусть зовёт! Ох, съедят меня в Управлении, съедят со всей шкурой!..

Дольский стремительно вышел в центр зала, взмахивая сухими кистями рук.

— А в сентябре кинофестиваль! — раздалось внушительно уже из центра. — Пропадём, как есть… Дашенька! Дарья Васильевна!

Двери раскрылись — и прекрасная восемнадцатилетняя Дарья Васильевна, в широкой тунике с крыльями, пряменькая, как струнка, внеслась в зал с телефоном, прижатым к румяной щеке.

Дольский бросился навстречу.

— Дашенька! Где Тартарен-то наш распрекрасный!

— Таргариен!

Сощурив зелёные глазищи, Даша пошла на Дольского, тот попятился с умоляющим видом.

— Дед, — прошипела она тихо, но отчаянно — Ну, когда ты уже выучишь! Таргариен!

— Дашулик, — оглядываясь, тихо заговорил Дольский. — Ты ж понимаешь, мы без него, как без рук. Без Маргаринена этого… пожалей ты деда.

— Иван Степанович! — возле Дольского возникла величественного вида стройная дама в строгом белом воротничке. — Не волнуйтесь, идите к себе, мы тут справимся.

И, делая Даше страшные глаза, увела под ручку расстроенного директора.

Даша вздохнула, откинула назад тёмные буйные волосы, встала посреди зала, припала к телефону. Молчит телефон. Досадливо сделала два шага в сторону, потом два шага в другую сторону, потом к окнам — и тут её прекрасное лицо, наконец, разгладилось.

— Тарго! — гаркнула она так, что из кустов под окном порхнула в ужасе серенькая птичка. — Чеши быстрей! Опять, блин, монитор сдох! В двенадцать заезд, завтра открытие, дед инфаркт схлопочет. Бегом дуй, я в галерее на втором!

И вышла из зала уверенной походкой хозяйки. Вышла и прищурилась на громадный плакат на стене. На плакате — фото утопающего в зелени старинного здания с колоннами.

«Дом-музей „Бобрищево“ приглашает на Чеховский фестиваль», — гласила богатая надпись по верхнему краю полотна.

Программа феста располагалась ниже.

Даша дочитала программу, известную ей до последней буковки, как основной составительнице, ничего предосудительного не нашла, подняла голову и сделала вдохновенное лицо.

И двинулась стройно по коридору к открытой галерее, поправляя свою летящую пелерину и сомнамбулически бормоча в такт шагам: Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы… молчаливые рыбы…

— Даша! Аделаиду не видела?

— Никого я не ви… — забормотала было в тон Даша, но очнулась. — Видела, она с дедом ушла. Нет, я так вообще никогда не настроюсь! Что ж такое!

— Всё, ухожу…

— Люди, львы, орлы, — обречённо задекламировала Даша, прикрыв глаза, — рогатые олени… молчаливые рыбы, молчаливые рыбы… Так, это я знаю. На лугу уже не просыпаются с криком журавли… Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно…

— Дарья Васильевна! Даша!

— Холодно, холодно, холодно…. Страшно, стра…

— Даш! Ты тут? Тебя Костя везде ищет!

— О, господи! Мне дадут сегодня репетировать или нет! Чёрт!

— Убегаю! Просто Костя… А, вот он сам, всё, ушла…

— Дашка! Ты где? Ух ты-ы… Такая краси-ивая!..

— Тарго! Не приближайся. Стой там! Сейчас собьёшь меня, а мне потом настраиваться!

— Да-ашка-а!.. Я соскучился…

— Ой, фу-у, не трогай… уйди! Не тр-рогай, говорю, всё помнёшь… ммм… Слушай, дед сейчас увидит!

— Не увидит, его понесли кефир пить… Там все пошли чай пить, очень нервная обстановка.

— Чай пить? Ну, тогда ладно, целуй, только быстро! Аккуратнее, я гладила-гладила… Блин, медведь! И катись уже! Слушай, ну ты можешь этот чёртов телевизор починить раз и навсегда!?

— Дашка! Не могу, я программист, а не китайский сборщик телевизоров.

— Тогда уходи! Ступай аппаратуру свою настраивать… Гос-с-споди… да что же это за жизнь! Так. Люди, львы, орлы, куропатки… рогатые пауки… так, рогатые пауки… молчаливые гуси, обитавшие в воде, тьфу, рыбы, а не гуси… рыбы… морские звезды…

К десяти часам утра суета накалилась. Величественный трёхэтажный особняк, окружённый галереями, наполнился топотом обеспокоенных каблучков, музыкальными аккордами, всполохами нервного смеха.

По коридорам, заглушая вой шуруповёртов, неслись гитарные перезвоны и лирические девчоночьи голоса:

— А кто это у нас в Белом зале поёт? Что за девочки? Они в программе?