Неспокойным вечером пятнадцатого июня 199… года — в начале третьего года Второй республики и в самом конце летней сессии Московского университета — желтый трамвай бежал сквозь плотный теплый дождь, ничуть не оглядываясь на перекрестках. Невысокое солнце чумной демократии было еще молодо, и трамваи умели быть желтыми, дожди — теплыми… А я умел быть одиноким и ленивым. Настолько ленивым, что пошел себе от остановки до жилого корпуса через лужи, рельсы и ступени, не раскрыв зонта. Честное слово, теплый дождь.

Я умел быть одиноким и потому ненавидел свою студенческую жизнь: эти вечера, опущенные в разворот французской книги. Еще я болезненно не любил приходить домой первым. «Домом» мы трое называли тогда большую комнату в старом корпусе, где жили вместе вот уже три года. Теперь я приближался к двери с номером «702» и знал, что внутри темно и пусто. Если от тебя сбежала любимая девушка, если больше нет прибыльной работы по вечерам, нет даже доступа в сеть «Инфернет» — ты никуда не денешься. Первым войдешь в безлюдную комнату и поставишь на плитку холодный чайник.

Долго не начинал варить картофелины в надежде, что кто-нибудь появится и поможет отделить кожуру. Но Мстиславка возник, разумеется, в тот самый момент, когда я снял разваренную картошку с плиты и залил сметаной, чтобы томилась в кастрюле. Гулкий удар ногой в дверь — и мой сосед М.Бисеров вошел, задевая окружающее полами белого плаща, гордо вытянув вперед обе руки, в каждой по бутылке.

— Привет тебе, любезное дитя! — поприветствовали меня, и я улыбнулся в ответ. Я совсем не похож на любезное дитя, но Бисеру многое прощается, потому что он хороший человек. Вот и сегодня он нежно опустил тяжелые стеклянные предметы на стол и стряхнул с плеч забрызганный плащ. В этом неизменно белом плаще три года назад он влетел в столичную жизнь как в самый грязный и переполненный московский трамвай. Везде, в самой убийственной толчее ему находилось место, и отовсюду он выходил чист и свеж, как поцелуй ребенка. Отечественная грязь, казалось, не приставала к снежной ткани от Джулио Берсотти.

Повторяю, я рад был видеть его. Две кристалловские поллитровки — это потому, что сегодня закончилась сессия. Плюс заветный сосуд с «Бифитером» у меня в тумбочке — бережно хранимый подарок сбежавшей возлюбленной. Начало каникул — прекрасный повод выпустить джинна из бутыли.

— Надеюсь, мы успеем разделить твою картошку на двоих, — сказал Мстислав, приближаясь к кастрюле. В серых глазах его отчетливо прорезался голод.

Он зря надеялся. Мягко хрустнул замок, и на пороге появился человек в черном. Некоторые не любят людей в черном и сразу пугаются. Мы, напротив, обрадовались, потому что А.Старцев — чрезвычайно светлая личность, хотя и ходит исключительно в черном. Когда Алексей говорит с преподавателем о серьезных вещах, то часто путается, потому что одинаково хорошо мыслит на русском, английском и греческом — и смешивает разноязыкие слова в одной фразе. Когда он разговаривает с нами о вещах несерьезных, то, напротив, никогда не путается, потому что всегда немного пьян. Как все студенты-историки, он пьет недорогое, но качественное красное вино и во хмелю бывает энергичен и ловок. Узкое лицо с глубокими жесткими глазами за стеклами золотистых очков становится окончательно просветленным, а взгляд — по контрасту — темнеет и утрачивает аскетическую холодность.

— На жэи хрониа полла! — высказал он какую-то греческую мысль и приветственно взмахнул в воздухе тонкими пальцами. Оставив зонт в передней, Алексис прошел к своему столу, таинственно усмехаясь. Раскрыв черный, поблескивавший дождем дипломат, медленно извлек оттуда небольшой журнальчик. Бросил его на стол в круг желтого света, падавшего от лампы, обернулся — и загадочно блеснул на меня очковыми стеклами.

— Гуляем, господа студенты! — Алексис щелкнул пальцами, и в другой руке появилась бутылка шампанского вина, выхваченная из-под пиджачной полы. Насмешливо сощурившись на миг, он тут же придал физиономии торжественное выражение. Мстислав поморщился, и я тоже понял, что Старцев скажет речь.

— Quousque tandem[1], собратья мои, возможно прозябать в пошлой плоскости параграфов и шпаргалок? Ни минуты больше не стерплю! Вперед, к свежему воздуху московского лета!

(Он был велик на фоне огромного имперского триколора, закрепленного на стене над кроватью. Алексис вообще выгодно смотрелся в торжественных декорациях. Кажется, он сознавал это и краем глаза следил за очертаниями своей тени на стене. Правая рука, описав в воздухе краткую дугу, спряталась за отворот темного пиджака. Тонко зазвенело надтреснутое стекло книжного шкафа, по занавескам заструилось легкое волнение, знамя на стене вздулось и трепетно опало — за окном на улицы блудливой бессонной Москвы опускалась благородная русская ночь.)

— Братья студенты! Пора гасить свечи ученичества и отряхать пыль послушания с капюшонов. Забудем книги и латинские стихи! Дружно вольемся в летнее наступление народных масс на республику! Наполним новым содержанием интимную жизнь первокурсниц! Сейчас, в этот неизбывный момент, в эту гулкую революционную полночь, когда длятся последние секунды уходящего учебного года…

— …Мы просто вымрем от голода, если ты немедленно не заткнешься! — громогласно закончил Мстислав и тут же звездно улыбнулся, протягивая свою тарелку к кастрюле.

Безумный грохот вылетевшей пробки заглушил посторонние звуки. Толстая струя воздушного вина, шипя, взметнулась ввысь, но, так и не достигнув потолка, рассыпалась и опала крупными каплями на сидевших за столом. Поверх столкнувшихся стаканов Алексис обвел окружение теплым взглядом:

— Ну вот мы и дома, господа. Велите поднять знамена отдыха и невинных игр.

И мы почувствовали, как наступило лето. Оно пришло не сразу, а где-то после третьей. В ночном окне появились пульсирующие южные звезды, и комната наполнилась их многоцветным сиянием. В такие минуты русский студент способен на многое: самые безжизненные задачи по курсу оптико-электронных систем дистанционного зондирования начинают решаться, самые средневековые обиды забываются, и самые опасные и дурацкие авантюры предпринимаются просто так, от нечего делать.

Так оно и вышло. Так получилось. Именно в это опасное время Алексис вдруг повернулся на стуле (он сделал это менее грациозно, чем обычно, но никто не заметил неловкости) — и… протянул… руку… к журнальчику на столе.

— Так вот, любезные собутыльники мои! Да… это, как говорится, прелюбопытная находка. — Журнальчик дрогнул в его узких жестких пальцах, но голос не дрогнул ничуть. — Заглянул я давеча в один журналец под звучным названием э-э… «Наследие». Да… И вот, вообразите себе, нахожу там заметку, подписанную знакомым именем! Как по-вашему, чье это было имя?