Я говорил долго, но Муш уже не слушала. Она вернулась в студию и сообщила, что мы отправляемся путешествовать; известие было встречено восторженными криками. И вот уже не обращая на меня никакого внимания, охваченная веселой суетой, она ходила из комнаты в комнату, вытаскивала какие-то чемоданы, вынимала, складывала и снова вынимала одежду и тут же принималась составлять списки вещей, которые необходимо купить. Обезоруженный такой беззастенчивостью, поражающей сильнее, чем насмешка, я вышел из дому, на прощанье хлопнув дверью. Улица в этот час показалась мне особенно тоскливой. Это был тот час воскресного вечера, когда уже с тревогой начинаешь ощущать надвигающиеся заботы понедельника; кафе пустеют; их завсегдатаи – мыслями уже в завтрашнем дне – спешат к дверям своих домов, на ходу вытаскивая ключи при свете фонарей, которые отбрасывают оловянные отблески на вымытый дождем асфальт. Я остановился в нерешительности. Дома меня ждал беспорядок, оставленный спешным отъездом Рут, след ее головы на подушке, запахи театра. И утром, когда прозвенит будильник, я опять проснусь, не зная, чем занять день, и снова со страхом лицом к лицу встречусь с тем существом, которое сам извлекал на свет и которое подкарауливало меня каждый год, притаившись в потемках моего досуга. Существо, переполненное упреками и горькими укорами, то самое, которое я всего несколько часов назад увидел в украшенном барочной рамой зеркале Хранителя. Итак, в начале каждого лета, когда я кончал проверку аппаратуры синхронизации и оборудования новых помещений, облицованных изоляционными материалами, я неминуемо встречался с этим существом; эта встреча означала, что я сбрасывал одну ношу, свой сизифов камень, и на ободранное, еще не зажившее плечо взваливал другой груз; при этом порою я, пожалуй, не мог бы с уверенностью сказать, что предпочитаю грузу камней тяжесть укоров сидевшего во мне судьи.

Густой туман, поднявшийся с реки, стлался по мостовой и окутывал уличные фонари радужным ореолом, заштрихованным мелкой сеткой дождя, который сыпал из низко нависших туч. Запирались решетки просторных вестибюлей кинотеатров, усеянных обрывками использованных билетов. Мне предстояло пересечь пустынную улицу, освещенную холодным светом, подняться по тротуару до тонувшей в темноте часовни и пройти мимо решетчатой ограды, перебрав пальцами все ее пятьдесят два прута. Я прислонился к столбу и стал думать о пустоте этих трех ничем не заполненных недель, слишком коротких, чтобы что-нибудь сделать, и достаточно долгих, чтобы успела накопиться горечь от сознания упущенной возможности. Я не сделал ни шагу навстречу этой возможности. Дело само шло мне в руки, и я ничуть не был в ответе за то, что Хранитель переоценивал мои способности. В конце концов, сам Хранитель не тратил на это предприятие ни гроша, а что касается университета, то, пожалуй, университетским ученым, состарившимся над книгами и в глаза не видавшим мастеров из сельвы, трудно было бы догадаться об обмане. Как бы то ни было, а инструменты, описанные братом Сервандо де Кастильехос, были не произведением искусства, а всего-навсего изделиями людей, владевших невысоким мастерством; и именно на этой невысокой ступени такое искусство вполне могло сохраниться по сей день. К тому же если принять во внимание, что музеи собирали сомнительной подлинности скрипки Страдивариуса, то, в общем, едва ли большим преступлением было подделать барабан дикарей. Подобные инструменты могли быть изготовлены как в древности, так и сейчас…

«Эта поездка начертана на моей стене», – сказала мне Муш, когда я вернулся, и показала на выведенные охрой знаки созвездий Стрельца, Корабля Арго и Волос Вероники, которые теперь, при более мягком свете, еще ярче проступали на стене.

На следующее утро, пока моя приятельница оформляла документы в консульстве, я отправился в университет, где поднявшийся ни свет ни заря Хранитель в обществе облаченного в синий передник скрипичного мастера уже трудился над починкой виолы. Он ничуть не удивился моему приходу и только поглядел на меня поверх очков. «В добрый час!» – сказал он, и я не мог бы сказать наверняка, поздравлял ли он меня по поводу принятого решения или давая понять, что ему ясно мое состояние, в котором если я и мог связать два слова, то лишь благодаря каплям, которые Муш, разбудив меня, заставила выпить. Меня тут же отвели в кабинет ректора, и тот заставил меня подписать контракт, а затем выдал деньги на путешествие и бумагу, в которой подробно перечислялись основные моменты поручаемой мне работы. Немного очумевший от той быстроты, с какой все устраивалось, и не вполне еще отчетливо представляя, что меня ожидало впереди, я вошел в длинный пустынный зал; Хранитель, умолив меня подождать минуточку, пошел в библиотеку поздороваться с деканом философского факультета, который только что возвратился с Амстердамского конгресса. Я с удовольствием заметил, что галерея, где я находился, была музеем фоторепродукций и гипсовых копий для студентов, изучающих историю искусств. И вдруг универсальность некоторых образов, импрессионистская нимфа, семья Мане и загадочный взгляд мадам Ривьер[39] унесли меня в те далекие дни, когда я пытался развеять тоску и разочарование путешественника, отчаяние паломника, обнаружившего, что осквернены святые места, и целыми днями пропадал в этом – почти без окон – мире музеев. То было время, когда я заходил в лавчонки ремесленников, посещал балконы опер, заглядывал в парки и на кладбища с картин романтиков; а потом вместе с Гойей стал участником сражений второго мая[40] и вместе с ним присутствовал на «Погребении сардинки»; там мне довелось увидеть тревожные маски, в которых гораздо больше было от кающихся пьяниц и дьяволов ауто сакраменталь[41], нежели от карнавальных ряженых.

Отдохнув немного у картин Ленена в обществе крестьян[42], я попал в подлинный Ренессанс, созерцая портрет кондотьера, одного из тех кондотьеров, которые восседают на похожих скорее на мраморных, нежели на обычных, из плоти и крови, конях среди мраморных, украшенных флагами колонн. Иногда мне хотелось жить вместе со средневековыми горожанами, которые вот так обильно вкушали свое настоянное на специях вино, заставляли вписывать свой портрет в изображение Богоматери, которую приносили в дар – чтобы тем самым на века утвердить свою принадлежность к этому дару, – смачно резали на куски поросят с опаленными сосцами, устраивали бои фламандских петухов и запускали руку за корсаж плутовкам, чьи восковые лица имели довольно сладострастное выражение, отчего они смахивали на веселых девиц, которые в воскресный вечерок собираются согрешить с особой радостью от того, что только что получили у исповедника отпущение грехов.

Потом железная пряжка и варварская, кованая, вся в шипах корона перенесли меня в заросшую дремучими лесами Европу