Полковники испуганно примолкли. «Всех рр-разгоню к едрр-рене фене! — закричал Мишка, окончательно входя в роль матроса Железняка. — Рр-р-разгоню!.. Феня!.. Тьфу… Веня!..»

«Да, командир?» — подскочил восторженный скрипач.

— «Рр-р-разливай!»

— «Есть, командир!» Водка весело забулькала по пластиковым стаканчикам.

«Этим — побольше, — скомандовал Мишка, кивая на Полковников. — Чем раньше нажрутся, тем тише будут!»

Кочерыжка хихикнула и согласно кивнула. Все дружно выпили. Полковники потрясенно молчали. Не давая им опомниться, Мишка повторил процесс еще дважды. После третьей Полковник с галстуком неуверенно взмахнул рукой, целясь расслабить галстучный узел, с первого раза не попал, но и не отчаялся, а напротив, продолжал пытаться и жить.

«Гы… — заметил ему на это Полковник в камуфляжных штанах, помолчал, креня лысину набок, собрал все свои силы и добавил. — Ты эт-та… да!»

Третий Полковник сидел, замкнувшись в мрачном безмолвии и время от времени тыкал кривым узловатым пальцем в бок случившейся рядом Кочерыжки, как бы проверяя ее на твердость. Кочерыжка взвизгивала и смеялась, широко разевая чернозубую яму рта.

«Ну вот и отвоевались, — удовлетворенно сказал Мишка. — Миру мир. Теперь и нам, интеллигентным людя?м, поговорить можно. Давайте, рассказывайте, не стесняйтесь — как живете-можете? Веня, начинай.»

Скрипач пожал плечами: «Да чего ж тебе рассказать-то, Миша? Живем себе помаленьку, как жили. Вот, зима кончилась, а мы так и не загнулись. Может, потом, после того как загнемся, будет чего новенького рассказать, а так — нечего.»

— «Ха! Потом? Добьешься с тебе чего-нибудь потом… Потом ты даже нашедшему тебя полицейскому не сможешь доложиться, кто ты такой был. Потом поищут на твоей раздувшейся личности удостоверяющий ее документ, не найдут, потому как все свои бумажки ты либо потерял, либо пропил, да и отволокут, как и положено такой сволочи и падали, прямиком в судебный морг. Но и там ты, Веня, ни черта не расскажешь, даже под пыткой, даже под прозекторским ножом. Так что зашьют твой искромсанный и уже изрядно подгнивший трупец в казенный саван и зароют в каком-нибудь многоразовом уголке. Вот и все, и никаких рассказов.»

«Ну и ладно, — спокойно согласился Веня. — Меня устраивает. Зачем зря языком молоть? Да и вообще… может, еще чего будет, простым глазом не видное… что-то кроме савана, и морга, и многоразового уголка. Этого ж никто не знает, правда? Вы как хотите, а я не верю, что все это просто так кончается, просто так уходит в никуда, без возврата. Как-то это нелогично. Жизнь, она остается… ну… в каком-нибудь другом варианте. Тоже со скрипкой, но без всего этого…»

Он обвел рукою пустырь, дремлющих Полковников, Кочерыжку, костерок, пластмассовые ящики, водку… задержался над ржавой кастрюлей, прицелился щепкой и выхватил горячую картофелину, красивую, как балерина, в белом и струящемся облаке пара. Подержал балерину перед слезящимися пьяными глазами, полюбовался… «А может, даже без скрипки, это уж как получится.» — откусил и принялся жевать с наслаждением.

«Молодец, Веня. Здорово ты его срезал, — сказал Осел. Он пил много, но пьянел всегда как-то необычно, выглядя удивительно трезвым до достижения определенной критической точки. Зато перейдя заветный рубеж, Осел вырубался начисто, разом, странным образом коченея и превращаясь в абсолютно бесчувственный, неподъемный и совершенно неодушевленный предмет. — А то пристает, понимаешь… Ты чего, Мишка, на людей кидаешься? Чем тебе Полковники не потрафили? А теперь еще и на Венечку потянул…»

«Чушь, — перебил Мишка. — Ни на кого я не кидаюсь. Просто надоели эти вечные враки про прошлую жизнь. Нет ее, жизни, понятно? Ни прошлой, ни нынешней, а уж про будущую и вовсе говорить смешно. Разве мы живые, скажи? Ну что ты на меня уставился, как осел на новые ворота? Разве Полковники — живые, с их мифическим Афганом, и Веня с его мифической скрипкой, и ты — с таким же саксофоном, и я…»

Он осекся и с досадой махнул рукой: «Короче, все тут — полутрупы, приползли подыхать, как старые слоны. А вы мне про жизнь разводите… тьфу! Какая это жизнь? Это саморазрушение в чистом виде. Жизнь…»

«Ну да? — насмешливо протянул Осел. — Саморазрушение, говоришь? Чего ж ты тогда с ним тянешь, с этим саморазрушением? Море — вон оно, иди да и топись себе за милую душу. Что ж не топишься? А?»

«Отстань, — сказал Мишка и налил еще. — Давайте лучше выпьем, философы долбаные.»

«И то, — радостно подхватил Веня. — Выпьем. За будущую жизнь. Со скрипкой, саксофоном, Афганом и… с чем там у тебя, Миша?..»

«С прыщавой жопой, на уши натянутой,» — грубо ответил Мишка и отвернулся.

Веня пожал плечами, выпил и полез за новой картофелиной. Праздничная ночь разлеглась над пустырем черной ласковой сукой, и сотни костров, как щенки, тянули свои красные трепещущие языки к ее большому и теплому животу. Проснулся Квазимодо, привстал, зевнул, хрустко вывернув челюсти и блестя слюной на безупречных клыках, перекрутился, да и залег снова, припечатав это дело глубоким-глубоким вздохом. Заразившись от пса, вздохнул и Осел.

«Ладно, Мишук, — сказал он, протягивая стакан. — Не кручинься. Мы тебя в обиду не дадим. Давай-ка, налей, а я тебе за это историю расскажу. В масть история, про саморазрушение. Очень даже полезная.»

«Был я тогда в Штатах, и не просто в Штатах, а в Штате Одинокой Звезды, в Техасе то есть. Как я туда попал, помню слабовато, да и не важно это… вроде, один приятель, нью-йоркский лабух, затащил меня туда по сильной пьяне — типа, играть на захолустном джаз-фестивале где-то в районе Хьюстона. А потом все это куда-то делось — и фестиваль, и приятель, а я вот остался, так просто остался, без причины. Хотя чего ее долго искать, причину-то? Понравилось, вот и остался. Народ сытый, спокойный, никаких тебе сумасшедших манхеттенских примочек, все тихо-мирно, отыграл вечерок в кабаке, получил свое и гуляй. Да и играть там — самое милое дело, потому как допоздна никто не сидит — стейки свои слопали, бурдой невозможной, которую они там пивом называют, запили — и по домам. В Нью-Йорке к этому времени все еще только съезжаются, а тут — дудки, вот и замерло все до рассвета. Короче — скукота невероятная, в самый раз для лечебного восстановления сил.

Ну вот. Сижу я как-то, лабаю ленивую такую классику, вечерок уже подыхает, хотя время самое детское — около одиннадцати, но кабачок мой уже пуст или почти пуст. Все уже расплатились и ушли, только один бородач, весь в коже, остался. Развалился в дальнем углу на своем диванчике, потягивает ихний мочеобразный «Бад» из горлышка и на мой саксофон пялится. У меня аж сердце заныло. Ну, думаю, неужели? Неужели наконец-то даже в этом медвежьем углу что-то произойдет? Ну не драка, так хотя бы какой-нибудь скандальчик захудалый, хоть что. Так я по всему этому тогда соскучился… хоть криком кричи. Давай, думаю, подваливай, рокер сраный… мы еще будем посмотреть, чья башка крепче.

И точно, встает мужик и направляется прямиком ко мне. И должен вам сказать, что как встал он, так я сильно сомневаться начал — а нужна ли мне эта драка? А не лучше ли и в самом деле обойтись маленьким таким скандалом или, еще лучше, крошечным таким скандальчиком, скандальеришкой таким неприметным. Потому что мужик оказался огромным, как бык-рекордсмен. Метра два ростом, плечи в дверь не лезут, ручищи — типа мама, убегай… Короче, я супротив него выходил, как скрипка супротив контрабаса. Нет, думаю, подождем и со скандальеришкой.