Потом уже, когда мы с ним совсем подружились, он показал мне свою лабораторию, полную всевозможных станков для художественной ломки вещей. Станки эти были похожи на пыточные — мощные такие устрашающие прессы, вибрационные платформы с ремнями для привязывания предметов, печи, звуконепроницаемые камеры… — короче, полный набор.

Был там даже специальный прибор для внезапного роняния. Казалось бы — хочешь ты разбить, к примеру, чашку… отчего бы просто не бросить ее на пол, рукой? — поднять так и отпустить… дзынь… Ан нет, не годится. Брайан мне объяснял, что рука человеческая перед тем, как бросить, начинает легонько подрагивать от возбуждения. Чашка это чувствует и пытается подготовиться — ну там, повернуться как-нибудь повыгоднее — авось уцелеет. А коли так, значит и эксперимент не чистый. Полную внезапность бросания может обеспечить только бездушная машина. Во как!

Все это было в каком-то смысле даже любопытно. Как-то я провел у Брайана в гостях почти полный день, и весь этот день он был занят разрушением. Засунет, скажем, в муфельную печь какой-нибудь компьютер подороже и начинает тихонечко поворачивать регулятор температуры. А сам смотрит в печное окошечко; смотрит и тихонько так поворачивает. И на лице у него написано веселое такое любопытство. Бедняга компьютер сначала настораживается, потом начинает потеть, но какое-то время еще гоняет туда-сюда свои байты с электронами. А Брайан все поворачивает… и вот, наконец, на компьютерной мордочке звонко лопается декоративный пластик. Брайан удовлетворенно кивает, что-то записывает в свой блокнот и снова берется за рукоятку. Еще немного, и начинает гореть краска, затем плавится пластмасса, обугливается металл… а Брайан все поворачивает свой регулятор, и широкая улыбка расплывается по его бородатой будке.

Покончив с печью, он выбирает себе новую жертву и переходит на пресс. С пресса — на вибростанок. И так — до конца рабочего дня, пять дней в неделю, пятьдесят недель в году, за вычетом отпусков, а также государственных и религиозных праздников… Правда, отпуска он не любил, из рассказов Брайана я понял, что начальству приходилось каждый раз выгонять его силой. Но вот что интересно: никогда, вы слышите, никогда не встречал я человека более счастливого и самодостаточного, чем этот Брайан. Он даже не был женат, не пил, не курил, даже на Харлее своем ездил только на работу… — похоже, что процесс разрушения полностью удовлетворял все его большие и малые потребности.

Впрочем, иногда материала не хватало, и тогда ему приходилось добавлять со стороны — что, кстати, и произошло с несчастным Сильвером, вечная ему память. Но все это — не по злобе, нет, ни в коей мере… в сущности, он был хороший мужик, добрый такой, чувствительный. Вот только кончилась эта история крайне неприятно… да… Налей-ка мне еще, Миша.»

«Нет, — твердо сказал Мишка. — Не налью.»

— «Это почему же?»

— «Да все потому же. Знаю я тебя. Сейчас откинешься как труп тени отца Гамлета… ищи тебя потом свищи с концовкой. Один раз ты нам так уже удружил, помнишь, Веня?»

«Помню, — подтвердил Веня. — Не наливай, пока не доскажет.»

«И ты, Брут! — с досадой сказал Осел. — Друзья называется… вас бы испытать по методу Брайана… Ладно, черт с вами, слушайте.

Потом уже, после того, я говорил со многими брайановыми сослуживцами. Они в один голос утверждали, что это, мол, администрация виновата, что, мол, надо было реагировать вовремя, что тревожные признаки якобы появились задолго до того, как Брайан затеял свой последний и завершающий опыт. Кто-то даже вспомнил, что как-то, когда-то, застал его прикручивающим самого себя к виброраме… Но я так думаю — все это туфта, обычная параша постфактум; задним-то умом кто ж не крепок…

Короче, не буду вас томить дальше, тем более — выпить не даете. Может, дадите все-таки? Нет? Уу-у, волки… Так вот — Брайана нашли в его любимом прессе. Грудная клетка была раздавлена всмятку — зрелище не для слабонервных. Правая рука отвалилась и лежала отдельно, рядом с блокнотом и ручкой. Последняя запись отмечала уровень давления перед переходом на автоматический режим. На лице застыла счастливая улыбка. Я совершенно уверен, что, когда треснули ребра, Брайан кивнул с тем же самым радостным выражением, которое всегда появлялось у него в момент вылета заклепок из особо упрямого корпуса. Вот, собственно, и все. Наливайте.»

«Я тебе не верю, — сказал Мишка. — Ты это все прямо сейчас придумал. Не может быть.»

«Ну и не верь, — равнодушно отвечал Осел, принимая стакан. — Мне-то какая разница? Ты только к саморазрушителям не примазывайся. Никакой ты не саморазрушитель, а самый обыкновенный бомж, и точка. Разрушение — это отдельная профессия… я бы даже сказал — искусство.»

Осел задумчиво покрутил водку в стакане: «Хотя, надо признать, что Брайан все-таки несколько увлекся. Я бы сказал, что он подошел к делу чересчур формально. Эта ошибка свойственна многим большим художникам. Знаете — поиски нового языка, новых форм… и все такое прочее… Применительно к Брайану можно отметить, что его последней формой была плоская пластина прессованной человечины, толщиной примерно в полтора дюйма, а относительно языка рискну предположить, что он был синим, хотя, с другой стороны… — Осел все так же, не поморщившись, опрокинул в себя стакан. — С другой стороны… ээ-э…»

Что именно происходило «с другой стороны», Мишка с Веней так никогда и не узнали, ибо Осел вдруг как-то неестественно напрягся, закатил глаза и молча опрокинулся навзничь.

«Все, — уныло констатировал Веня. — Спекся Ослик. Теперь — до утра.»

Не везет, так не везет. Когда не надо, бездомных этих вокруг как собак. А сейчас, именно когда позарез надо — ни одного не попадается. И ведь еще не каждый подойдет. Абу-Нацер сказал ясно: только с удостоверением. Поди его сыщи такого, с удостоверением, когда вокруг вообще никого! Зияд вздохнул и заворочался на матраце. Можно, конечно, выйти ночью, поискать вдоль яффского берега, под скамейками, на помойках, в подвалах, в развалинах — везде, куда они уползают прятаться по ночам. Можно, но опасно. Даже до Яффо не добраться — сцапают, в два счета сцапают. По ночам полицейских нарядов везде навалом… да если бы одна только полиция, а то ведь и уголовка, и пограничники, и Шабак, и еще черт знает кто.

А попадаться Зияду сейчас никак нельзя. И не в том даже дело, что бока намнут, особенно, если пограничники… и не то беда, что продержат пару деньков на казенных харчах — в этом, если разобраться, был даже свой кайф… а то беда, что высадят потом все в той же Рамалле, а то и прямо сдадут в проворные руки людей Абу-Нацера. И все. Смерть, как известно, скачет на быстром верблюде. И если бы просто смерть, а то страшная, позорная, у всех на виду. Зияда передернуло. Он встал и начал искать съестное, чтобы отогнать едою мрачные мысли. В дощатом сарайчике приятно пахло кинзой и свежим укропом.

Вдоль стен стояли картонные ящики с овощами — то, что осталось от сегодняшней торговли. Что-то сгодится и на завтра; помидоры как раз дойдут, и даже вялые огурцы можно иногда всучить невнимательной хозяйке или какому другому случайному фраеру. Эту науку, как и другие тонкости овощного ремесла, Зияд постиг с раннего детства, с тех пор, как отец начал брать его с собою. Мальчик устраивался между ящиков и коробок в кузове дребезжащего «пежо», старшие братья Хусам и Ахмад залезали к отцу в кабину, и они ехали по разбитому проселку туда, где широкое асфальтовое шоссе делало резкий поворот, замедляя бег торопливых еврейских машин, так, что их хозяева могли хорошо рассмотреть приткнувшийся к обочине грузовичок с откинутым бортом, а в нем — горделиво краснеющие помидоры с зелеными усами, растрепанные охапки салата, лиловые капли баклажанов, пушистые щеки персиков и прочий замечательно свежий, росистый товар. Ну как тут было не остановиться?