– Угу, – энергично кивнула Ляля и захлопала глазами.

– Не. Слезки нам ни к чему! Совсем ни к чему! Ты ведь взрослая девочка! Или в куклы еще играешь? Ну и где папка твой? Ты не ответила! Честно отвечай, иначе придется тебя наказать…

– Я… Я не знаю. Он в правительстве.

– Не ври. Папа врун. Сколько народу обманул! И ты, значит, врушка! Где мой ремень? А ну ложись на койку! Подержи ее, Ром!

– А-а!

– Что кричишь? У, какая попа. Белая. Небось папка ни разу не порол. А как русских детишек он бьет, не слыхала? Как он моего Вальку будущего лишил…

– А-а-а!

– Страшно?

– Страшно!

– Проси прощения у детей! Скажи: прости меня, народ! Народ, прости меня! Давай, говори!

– Народ! Прости… Прости меня!

– На колени становись. К стеночке. Давай, лбом в стеночку. Прощения на коленях просят. Или тебя не учили этому? Эх ты, нехристь!

– Андреич, может хрен с ней? – спросил кто-то.

– С ней-то?

– Дочь за отца не в ответе… Попужали и будет.

– Так оставим? – задумчиво спросил вожак.

– Оставим. А то безнравственно получается.

– Ильич помнишь, что писал? «Нравственно все, что служит интересам пролетария». Есть у нас к ней интерес, братцы? Мала еще для интереса? То-то. Слышь, неродная, – вожак наклонился над девочкой, замершей на тахте головой в угол, и грубо натянул ее юбчонку. – Стой и молись: «Народ, прости меня! Народ, прости меня!». Ясно? И чтобы в голос. Пока папка не вернется. Или мамка. А мы далеко не уйдем, так и знай. Коли замолчишь, мы снова прискачем, но уже на волке сером…

Молодой голос цветасто заматерился.

Ляля заворожено повторила.

– Фу! Ты чего бранишься? – Обидчиво спросил вожак. – Рома – взрослый, ему можно, да и работа у него вредная, он так расслабляется, а ты еще – девочка, сытая и мытая. Ты не это повторяй, а другое. «Народ, прости меня!». Ясно тебе?

– Народ… Народ, прости!

Ляля отпила виски и уставилась на Степана близко посаженными сырыми глазами.

– А при чем тут секс? – спросил Степа. – Ведь ничего не было?

– Не было. А потрясение?! Детский шок? – Выдавила она. – Это было ментальное изнасилование!

Он молчал, участливо наклонив голову.

И вдруг дернулся.

– Что будете? – официантка коснулась его плеча.

Он замялся, и тут испуг начал перерастать во что-то иное…

– Ничего, спасибо, – ответил Степан. – Ничего пока… – между тем как желание уже захлестывало его.

Ощущая только пляску, бешеную пляску в кишках и аортах, и, приплясывая зубами, он длинно ухмыльнулся и захихикал:

– Так и будешь – целка!

Вскочил и с грохотом откинул стул. Побежал по ступенькам к выходу. Выпал на волю.

Он шагал по черной улице. Свобода была везде. В шорохах травы газонов. В мандариновом блеске огней. В жажде, которая при быстрой ходьбе стесняла горло. Слава тебе, городская свобода! Размазать жертву до грязи, а грязь до пыли, а пыль стереть щеткой с остроносого ботинка…

– Зачем ты обидел Лялю? – требовательно спросил Мусин.

– Чем я ее обидел?

– Не знаю и знать не хочу. Но она отказывается ходить к нам на собрания, пока ходишь ты. Послушай, старик, у тебя есть неделя: либо – мири тесь, либо извини… Ляля нам важнее тебя. Андерстенд?

И голубой попугай серьезно глянул на Степана смышленым глазком.

Степан, ухмыльнувшись, отошел. Впрочем, и Ляля отдалилась от либералов.

Они оба отошли от них, кто куда, пухлые, темные, похожие на сестру и брата.

Дальше жизнь либералов Степа наблюдал уже со стороны.

Мусин много путешествовал.

Например, он прилетел в Брюссель. Его приняли в штаб-квартире НАТО, милитаристском блестящем сооружении, утопающем в загородных лугах и рощах. Чирикали пташки. Воздух был сладок. По всему периметру территорию НАТО опутывала колючка. В стеклянном пуленепробиваемом стакане Илюша сдал мобильник камуфлированному негру с холодным, презрительным очертанием губ.

Он полдничал в гулкой натовской столовой, где все занимались самообслуживанием. Выбрал фруктовый салат, замещающий алкоголь. Хрустел семечками киви и клубники, вертелся, хмыкал, подмигивал каким-то военным за соседними столиками, диатезно раскрасневшийся.

Он был в горах, на диком западе Украины. Вершина горы представляла собой прямоугольную площадку. Посередине высился двухметровый деревянный крест, обвязанный черными, красными, желтыми и голубыми лентами.

Белый вертолет спикировал у склона последней вершины. Илья поскакал навстречу. Президент Украины двигался вверх, опираясь на палку, стремительный и грубый, как паромщик, который с багром идет против течения. Лицо президента было щербатым, пот едко посверкивал в щербинах. Вокруг – дети, флаги, цветы…

– Привет вам из Москвы! – набравшись духу, выкрикнул Мусин.

Президент остановился и протянул тяжелую лапу. Угрюмо-ласково просипел:

– Надо это отметить!

Подоспели пластиковые стаканчики, забулькала горилка. Илья затравленно озирался. Он не знал, что делать. Он же не пьет!

– Москаль – тоже людина, – громыхнул кто-то.

Илья быстро чокнулся, поднес стаканчик к губам, наклонил, притворяясь, что отпивает. И выскочил из процессии. Президент двигался дальше и выше. Мусин выплеснул. Под ногой метнулась обожженная ящерица. Он поднял камень, схоронил стакан, и накрыл камнем. Раздался звук пластмассового поцелуя.

Он поехал в город Краснокаменск, неподалеку от границы с Монголией, прихватив с собой пяток мальчишек-активистов, блондинку Машу и чемодан, набитый театральным инвентарем.

Зябко и сухо. Пригород. Бескрайняя степь. Длиннющие, уводящие глубоко под степь урановые рудники. Здесь находилась зона. Облучаемая урановой радиацией и продуваемая песочным ветром. В зоне работал на швейной машинке бывший олигарх. Его посадили за то, что он сунулся в политику, подкидывал деньги оппозиции. Теперь он работал на машинке, благообразный мужчина с той горькой интонацией лица, в которой было так много иронии над собой и над судьбой голубого шарика, обреченного однажды замерзнуть и лишиться жизни. Он работал, опустив серые веки. Лишь иногда вскидывался, раздосадованный тем, что швейную машинку опять заело, и глаза его наполнялись жестоким звездным огнем.

Каменный забор. Железные ворота. Деревянные вышки. Изнутри лагеря тек дым, переваливал за стену и уплывал к степям. Запах костра. Неужели жгут бывшего олигарха и они опоздали?

Маша в сто первый раз посмотрелась в зеркальце, проводя пудреной подушечкой поверх прыщиков и песчинок, и захлопнула косметичку.