Куда, кому звонить, чтобы понять, ну хоть что-нибудь понять про все эти сыплющиеся с неба одна за одной повестки? (Мысли, гладкие и круглые, будто бильярдные шары, катаются в черепной коробке. С глухим стуком наталкиваются друг на друга, отскакивают в разные стороны, не оставляя следа. Я пытаюсь сосредоточиться. С каждым ударом дело мое начинает выглядеть все более серьезным.

Temporary Restraining Order. Временный судебный запрет. Оказывается, запрещено подходить к Истице (и даже к дому, где она живет!) ближе чем на пятьдесят футов.) А если случайно мимо ее дома пройду? Сразу в тюрьму? Завтра суд будет решать, продлевать ли запрет.

И уже на последнем излете смысла понимаю: действительно нужен адвокат! Один в судейском поле не воин. Здесь даже больше, чем в СССР.

– Близнец наш выбежал, рыдая, – неожиданно четко раздается у меня в ушах любимая присказка Спринтера. Которую он произносил каждый раз после очередной победы вдогонку брату, позорно бежавшему с поля боя. Тысячу раз слышал от него. Почему-то от долгого употребления присказка становилась все обиднее.

6. У женщины-клерка. Она сказала… он сказал…

(Бостон, 24 сентября 1991 года)

На узкой, окрашенной в приглушенные серые цвета улице, ведущей к зданию суда в центре города, одностороннее движение. Лишь в сторону суда. И чем ближе, тем больше людей. Вдоль тротуаров, покрытых шевелящейся толпой, штрихпунктирная светящаяся линия пожухших листьев с морщинистыми зеркальцами луж, целлофановые волдыри на асфальте. Шипящая струя пара вылетает из огромного рыжего чайника на витрине ресторана. Теплый ветер гонит к Атлантике знакомые с детства запахи болот, клочья парно́го тумана, перемешанные как попало обрывки снов тех, кто спешит сейчас на работу. Оба призрачных города моей жизни на двух берегах океана стоят на осушенных болотах. Открываешь рот, и сразу входит в тебя этот морок, этот знакомый тонкий запах гниющей земли. Всегда жил во втором, более чопорном городе империи. В культурной столице на отшибе. Бостон для Нью-Йорка как Питер для Москвы.

Прямо напротив суда страховая компания. Жирный золотой орел над входом – родной брат орла на гордом древке Массачусетского знамени в зале суда, – отвернув нахохленную морду, испуганно прижался крыльями к стене. Рядом с массивной дверью красным аэрозолем в сером граните «Аллах велик!». С другой стороны двери уже белой краской заглавная Y – свет с поднятыми руками. Само здание напоминает очень ровно отесанную прямоугольную гору из спрессованных долларовых бумажек. Несмотря на аэрозольный призыв у себя на фасаде, идти к Мухаммеду она упрямо отказывается. Война с радикальным исламом только начинается. По телевидению о ней еще не говорят. Будущие боевики изучают в школах Коран.

Дом, Где Творится Справедливость, – невысокий беспородный дом, затерянный среди небоскребов. Внешне ничем не примечательный. Насупившийся, потемневший от гари проезжающих машин, от пропитанных страхом глаз тех, кого здесь обвиняли. Огромных усилий требует не впускать его в себя. Пятнадцатиэтажная посредственность, увековеченная в кирпиче и бетоне. С крыши грязным жгутом неба свисает проржавевшая туча. Важно расхаживают по карнизам осанистые голуби. Глухие стены, разделенные узкими окнами-бойницами на блескучие гранитные полосы. Ни единой изогнутой линии снаружи и внутри.

Тонкий ручеек, ответвляется от извилистой расщелины улицы, втекает в Дом суда. Растекается по длинным коридорам власти, по прямоугольным трубам, на стенах которых одна за одною множатся одинаковые двери с часами работы и именами.

Нечто женское на широкой скамейке рядом со мной возле комнаты клерка муниципального суда. Битый час сидим молча, не обращая внимания друг на друга. Первая встреча в суде с Инной Наумовской, какой-то моей дальней родственницей. Кажется, троюродной сестрой. Оказавшейся Истицей в моем процессе! После некоторых колебаний решаю взглядом с ней не встречаться. Потом на всякий случай пересаживаюсь на другую скамью. Чтобы не обвинила еще и в визуальном харассменте. Хотя и не очень понимаю, что в точности это значит. Да и временный судебный запрет тут сидеть не разрешает.

Образ, что сейчас незаметно считываю боковым зрением, мне совсем не нравится. Моя «Неподходимая Истица» – бесцветная кукрыникса с длинным, чуть примятым носом, неаккуратно расползшимся по всей физиономии и увенчанным белым прыщом. Худая и одновременно грузная. Лицо, за которым давно не ухаживали, пришло в запустение. Глаза немного навыкате, с обвисшими веками. Стоит повнимательнее в них заглянуть, и сквозь смутный свет бессонниц, точно водяные знаки, проступает печать затравленности. Бесформенный оранжевый свитер с каким-то неуместным православным крестиком. Телосложение угадывается только в районе груди. И то не слишком четко. Мечтой мужчин она никогда не была. Но все же так… Неужели я мог…

Пролог длинной судейской драмы. Занавес приподнимается. Свод законов штата Массачусетс, принявший не слишком изящную человеческую форму, форму низенькой коренастой женщины – клерка суда, в глухом платье, с массивной (золотой?) цепью, которая выглядит не украшением, а скорее напоминанием, какой-то смутной угрозой.

Грегори Маркман, Ответчик, сидит за столом напротив Истицы, Инны Наумовской. Расстояние между нами меньше метра. Первая очная ставка.

Сейчас у меня такое чувство, что это происходит не со мной и меня совсем не касается. Будто я инвалид, и большу́ю (или даже бо́льшую?) часть моей рано постаревшей души – старилась она гораздо быстрее, чем я сам, – давно, еще в России, отсекли. Отсекали безжалостно, без всякой анестезии. Можно сказать, в походных условиях следствия. Резали по живому. Каждый день еще небольшой кусок. Во время двенадцатичасовых допросов в Большом Доме. Ведущий хирург, капитан Дадоев – я вспоминаю его имя, и Клауст сразу просыпается и с интересом смотрит по сторонам, – хорошо знал свое дело. Историю эту надо рассказывать отдельно. На месте отрезанной части теперь прохладная пустота, подернутая тонкой пленкой кожи со струпьями засохших обид. Поток времени уже шесть лет день за днем промывает плохо затянувшуюся рану… И внутри, под струпьями, до сих пор пульсирует, кровоточит гнойная инфекция…

Но показывать незажившие шрамы, хвастаться ими, словно орденами, полученными на своей собственной маленькой войне, я не собираюсь… Оставшаяся после ампутации часть все-таки выжила. Хотя и скукожилась, зачерствела. А здесь, в Америке, даже начала уже обрастать новым жирком. Поэтому и злиться по-настоящему не могу… Слава Богу, хоть с мозгом тогда ничего не сделали… Видел этих людей после дурдома… И еще: разучился с тех пор говорить, не оглядываясь на того, кто слушает…

Как видно, в отрезанном куске души – даже не в нем самом, а в фантомной боли, оставшейся от него, – хранилась очень важная фраза. Я даже знаю, что