заканчивалась она каким-то русским глаголом, который слышал, правда, всего один раз, в Большом Доме. Глагол был в так и не наставшем для меня времени и с вопросительным знаком сразу за ним. Эта фраза была бы моим алиби. Если бы вспомнил и произнес вслух перед этой женщиной-клерком, никому бы и в голову не пришло сомневаться в моей искренности, в моей невиновности, и весь процесс Инны Наумовской против Грегори Маркмана рассыпался бы сам собой…

Открывается, закрывается снова набитый металлическими зубами рот моей Истицы. Она пересказывает, как я уже два месяца следил за ней. А я, Ответчик, которого тут нет, сижу с внимательным видом и ее не слышу. Вижу, хорошо вижу движущиеся говорящие губы, живущие отдельно от остального лица, хотя слов совсем не различаю. Выключил звук. Страстные, ничего не означающие фразы кружатся вокруг, но внутрь, в прозрачный пузырь тишины, обволакивающий меня, не проникают. Застревают в его толстой, вязкой оболочке.

Вообще-то, даже приятно быть там, где тебя, в сущности, нет. Наблюдать со стороны свое зияющее отсутствие. Стучат себе пунктиром секунды в висках, а ты будто читаешь длинную книгу, где все связанное с обвинениями против тебя заботливо зачернено, но наиболее нелепые места, описывающие судебные заседания, оставлены и подчеркнуты красным…

И у меня, вышедшего на время из времени Ответчика, никакой злости, только любопытство и сочувствующее сострадание к больной женщине, которая внушила себе, что ее преследуют.

Истица меня не видит. Не видит никого. Наверное, смотрит в себя. Тяжелые пальцы с обглоданными ногтями намертво вцепились в край стола. Монотонным, приплюснутым голосом (но очень искренне, взахлеб!) излагает свой иск. Невнятные обвинения, точно пятна крови, проступающие опять и опять на белой марле бинта. От раны, которую ей нанесли.

– Мое имя Инна Наумовская. По специальности химик. Сейчас на пенсии… Знаю Григория Маркмана еще по России… к нему как сестра… Уже тогда… Мне рассказывали… Здесь стал преследовать. В Судный день, пятого сентября, в два часа дня… стоял под окнами, хотел похитить, изнасиловать… – Так вот в чем меня обвиняют!.. Ключевое слово наконец-то произнесено и срабатывает немедленно. Не только на меня, но и на женщину-клерка. Она наклоняется вперед, чтобы ничего не пропустить. Растущие прямо из глаз толстые ресницы нацелены в упор на обвиняемого. Многоярусные рытвины-морщины сдвигаются над мощными надбровными дугами. Честно пытается что-нибудь понять в сбивчивой речи Истицы. – Трогал за грудь… Вызывала полицию… уже раньше… много раз… еще до Судного дня…

Постепенно в ее вздохах-словах начинает проступать знакомый ритм. Ритм старой покаянной молитвы, которую поют в Судный день. Раскачиваясь и ударяя себя в сердце кулаком. Провозглашение отказа от обетов и клятв в трибунале небес и в трибунале земли. Я слышал ее в синагоге на Лермонтовском. В субботу всех суббот. И до сих пор отчетливо помню. Много раз повторял про себя.

Истица внезапно замолкает. Будто долго бурлившая энергия выбила предохранитель, и душа погрузилась в полную темноту.

Ничего нет у этой нищей духом… Только зло, возникшее ниоткуда. Частица его, вочеловечившаяся в чокнутой сестре-моей-Истице. Могла бы в любого… Свила себе гнездо в черепной коробке и вылетает, хлопая крыльями, когда не ждешь. Затем прячется снова…

И еще встает во весь свой исполинский рост все тот же проклятый вопрос: почему так легко почувствовать себя виноватым, даже если уверен, что совсем невиновен? Генетическое чувство первородной вины? Хотя в этот раз… И рядом с вопросом начинают мельтешить карлики-ответы… Вопрос этот вечно висит в воздухе, и, сколько ни пытаюсь обойти, каждый раз на него наталкиваюсь. И разбиваю себе лицо… Нет и никогда не было у меня ощущения собственной правоты… Еще в детстве отбили… Со времени, когда лишь начал себя помнить… на спинномозговом уровне… Сам себе обвинитель и подзащитный. Не хватает мне этого процесса, так еще и самосуд устроил… Изгойство длиною в целую жизнь, вечная презумпция виновности и чувство долга, неоплаченного и неоплатного… Тут уж срок никто не скостит… Всегда был чужим… Самому непонятно, кто я – русский, еврей, американец? Скорее всего, ни к какому «народу» я не принадлежу. И почему вообще надо принадлежать?.. Позднее советское средневековье. Середина двадцатого века. Ленинградский двор, где дети не хотят играть с жиденком… Произносить даже про себя это слово и сегодня неприятно, но тогда другого ведь не было. И всегда было стыдно… Невидимая для меня самого – но другие-то видят! – желтая повязка на рукаве, которую нельзя сорвать? У Спринтера не было… Или он никогда не говорил, а я дальше своего носа не видел? Прошлое, сколько его ни выталкивал, так и не прошло… Слишком дорогая цена, чтобы так быстро стать старше своих сверстников… Но то, что не ломает, делает сильнее…

Воспоминание, прожектором высветившее несколько неестественно ярких цветных фотографий, настолько вдруг ослепило, что я невольно вскрикнул, хотя собственного крика, само собой, не услышал. И тут же отвернул в сторону мысленный взор. Но продолжал видеть. Мощный источник света, находящийся далеко в прошлом, все еще отбрасывает длинную тень в мое настоящее, сюда, в Бостон, и даже в будущее. Хотя и искажает полностью пропорции.

Право, бравада и правда – как суд, пересуды, судьба… правосудие… суть и рассудок… Важно ведь не только почему, но – и это главное – зачем?! Чтобы на собственной шкуре понял, как опасно и глупо судить других? Чтобы слова мои, даже те, что не сказал вслух, стали наконец частью меня самого? И я начал за них отвечать? Готовят к какой-то новой, совершенно иной жизни, где это будет необходимо? Мысль эта меня не спасает. Мысли вообще меня никогда не спасают. Спасают обычно инстинкты.

Теперь мне кажется, что это не Истица, а я сам сошел с ума. Уж совсем непонятным способом сошел вниз, спустился по скользким ступеням в эту яму-судилище. Которая находится в дурдоме, где сумасшедшие пациенты из тех, что по другую сторону барьера, всерьез разыгрывают мой нелепый процесс. И вижу я это все изнутри самой ямы. Нужно как можно быстрее выбраться на поверхность и бежать. Неважно куда. Отсюда в любую сторону – наверх. В противном (совсем уж противном!) случае эта яма, словно огромная черная глотка без рта, начнет засасывать и… Резко оборачиваюсь. Сразу останавливается густая пелена смазанных кадров.

К тому моменту, когда тряхнул головой, почувствовал хруст шейных позвонков и полностью очнулся, судейский зал вместе с Землею уже сделал несколько мгновенных оборотов – а ведь за все это время я ни разу не успел даже выдохнуть! – застыл на старом