Правда, имелась некоторая категория мужчин, и Константин Львович знал кое-кого из таковых, что отказались бы непременно и без всяческого сожаления. Таковские дамам предпочитали мужчин, однако кого-кого, но Константина Львовича заподозрить в сей слабости, а пуще сказать, непотребстве, было никак не можно. Ну а ежели бы вы, не дай вам Бог, даже хотя бы заикнулись с ним об этом, то его весомый кулак уж точно прошелся бы по вашей роже и поправил бы ее выражение.

В общем, когда Настя разделась и призывно встала перед Вронским, произошло то, что и должно было произойти с нормальным и здоровым мужчиной. Его естество восстало до твердости металлической и стянуло на себя хозяйское одеяло воли и хотения. Кроме прочего, сия ожившая плоть притянула к себе и хозяйские мысли, подчинив их своему состоянию. Что же до дружеских отношений с Настей, вроде бы наступивших у обладателя сей замечательной плоти, так дружба между мужчиной и женщиной штука тонкая, не всегда исключающая самый что ни на есть полноценный интим, коий — сие проверено на практике — только крепит таковую дружбу.

Раздевшись и пылая, Вронский принялся целовать и нежно посасывать вишенки Настиных грудей, а его естество ткнулось в смуглый живот Насти поверх пупка и сладко потерлось о бархатистую кожу.

— Настя, — прошептали губы Вронского, — Настенька…

Затем Константин Львович поднял, показавшееся ему невесомым тело Насти и перенес на постель, мягко положив ее на прохладные простыни, и сам расположился рядом. Он не торопился. Его любовный опыт подсказывал ему, что девушка покуда не готова и вообще еще не разбужена как женщина, а стало быть, надлежало произвести с ней полный комплекс ласк, имеющийся в его богатом арсенале.

Для начала он принялся нежно ласкать груди Насти, целовать нежные губы, чутко прислушиваясь к ее дыханию. В отличие от его собственного, оно, к слову сказать, было спокойным и ровным. Это немного забеспокоило Вронского. Сухой горячей ладонью он двинулся от грудей вдоль ее живота и мягко коснулся завитков жестких волос меж ее крепко сдвинутых ног. Не без усилия разомкнув их, его ладонь проникла меж них и легла на сакральное место, нежно поглаживая его и размыкая пальцами пухлые складочки вместилища. Настя, наконец, прерывисто задышала. Отметив это про себя, Вронский осторожно взял ее ладонь и перенес к себе, положив ее на свою изнывающую плоть. Настя, коснувшись его естества, быстро отдернула руку, но потом, словно устыдившись, виновато вернула свою ладонь на предложенное Вронским место. Когда она своими прохладными пальчиками стала перебирать и легонько мять его могучее достояние, Вронский не смог сдержать блаженства и страстного томления, охвативших его, и тихо застонал. А затем рывком перевернулся, оказавшись на Насте и, не в силах более сдерживать себя, взялся за свою плоть, направляя ее в вожделенное ею вместилище. Однако головка естества, вместо теплой и влажной пещерки, ткнулась в тыльную сторону гладкой сухой ладони. Вронский удивленно поднял голову и встретился с ясным взглядом Насти.

— Не могу, — почти неслышно прошептали ее губы. — Простите меня, Константин Львович, но я… не могу. Отпустите меня, пожалуйста…

Плоть Вронского, помимо прочего, верно, имела еще и слух, потому как после этих слов Насти, едва услышанных самим Вронским, сразу сникла и тотчас задремала, испустив янтарные слюньки. Константин Львович вздохнул, перевернулся на спину и невидящим взором уставился в потолок. Так он лежал, покуда Настя спешно одевалась, нимало не стесняясь его, ибо какое же стеснение, милостивые государи, может быть между друзьями? Тем паче после подобного действа, пусть и без логического завершения.

Дождавшись, когда Настя оденется, Вронский принялся одеваться сам, и настроение его, до этого никакое и, если можно так выразиться относительно настроения, опустошенное, стало каким-то ровным и радостным.

«Ну, чему ты радуешься? — спрашивал он сам себя, надевая панталоны и жилет. — Тебя развели, как последнего дурня, а ты чуть ли не весел. С тобой все в порядке?»

«В порядке, — отвечал сам себе Константин Львович, улыбаясь. — Со мной как раз все в порядке…»

Потом, несмотря на заверения Анастасии, что она преспокойно доберется до дому одна и не надо ее провожать, он велел закладывать карету, и покуда ожидал доклада камер-лакея, что карета готова, в его голове, как некогда в голове Насти, одна за другой проносились, прыгая, как кузнечики по летнему полю, мысли, которые было трудно поймать и додумать до конца. Например, кто была та женщина, которая так бесцеремонно увела от него Настю после дебюта ее в роли Анюты, сославшись на якобы важный к ней разговор, а сегодня выскочила вслед за ней на театральное крыльцо и проманкировала его вежливое приветствие?

Почти всю дорогу до дому Насти они молчали, каждый о своем. Вронский был спокоен и нисколько не сожалел ни о неудачном адюльтере, ни о времени, потраченном практически впустую.

Наконец, уже подъезжая к дому, Настя спросила:

— Вы не сердитесь на меня?

— Нисколько, — заверил ее Вронский.

— В таком случае я пойду?

— Мне кажется, вы что-то забыли сделать, — весело посмотрел ей в глаза Константин Львович.

— Да? — вскинула на него немного удивленный взор Анастасия.

— Да, — серьезно ответил Вронский.

— Что же?

— То, что подтвердило бы, что мы остались друзьями и что однажды вы уже проделывали, правда, поднявшись на цыпочки.

И Константин Львович несколько раз ткнул пальцем в свою щеку.

Настя наклонилось, быстро чмокнула его в указанное место и, не дожидаясь, когда он выйдет из кареты и поможет ей сойти, выпорхнула из экипажа.

— Спокойной ночи, — крикнул он ей вслед.

— Спокойной ночи, — отозвалась Настя, и карета тронулась.

«Повезет кому-то с этой девицей», — подумалось вдруг Вронскому.

Когда он приехал домой, то был грустен и задумчив.

Отчего?

Для этого надобно было заглянуть в его душу.

А в душе Константина Львовича стоял такой туман, что заглядывай не заглядывай, все равно ничего не увидишь…

— Ну и дурища же ты, — кипятилась на следующее утро Каховская, меча в Настю пылающие взоры. — Зачем ты пошла к нему?

— Я думала…

— Забудешься? — не дала ей договорить Александра Федоровна. — Гордость взыграла: мол, тебе, мой милый, не нужна, так и не надо, другому сгожусь?

— Я была в отчаянии, — вставила Настя несколько словечек, — а Константин Львович, он добрый и все понимает…

— Добрый?! — взорвалась Каховская. — Для себя он только добрый! Он добрый удовольствие себе справить, обманывать таких бестолковых, как ты. Да подобных ему, — Александра Федоровна даже замолчала, подбирая нужные слова, — таких надо еще во младенчестве кастрировать, как домашних котов. Пусть поют в церковном хоре фальцетом или женские партии в опере, и то бы больше пользы было!