В-а-а-а!!!

Мешала насладиться. Почувствовать кровь врага на лице. Ощутить его смерть. Вдохнуть запах боя, густой и сладкий, резкий и тяжелый запах. Мешала…

Справа вынырнула оскаленная рожа, мало похожая на человеческую. Дуайт ударил локтем, прикрытым щитком, ударил, вминая плоский нос внутрь черепа, отмахнувшись тесаком от никак не желающей умирать полуобезглавленной девки. Нечеловеческая рожа вспухла свежей прорехой, брызнула жижей…

В девчонку влепил очередь подскочивший Вальехо, прикрыл Дуайта, отходящего к броневику. Идти оказалось неблизко, целых пять-шесть шагов. Глядя на никак не заканчивающуюся волну, напиравшую на рейнджеров, Дуайт вздрогнул, понимая, что снова сорвался в амок.

Он оглянулся, услышав не просто скрежет и треск, нет. За спиной нарастал густой басовитый шелест. Раздвигая остатки домов, вспучивая землю, к отряду тянулись, подрагивая и вцепляясь сразу в нескольких братьев, те самые мускулистые, оголенные до красного мяса щупальца.

Ведьма уже почти добралась до командора, тонущего в медленно, явно по ее приказу сжимающихся живых побегах. Уже не улыбаясь, ощерившись в дикой ухмылке, протянула она руку к кресту на ближайшем наплечнике. Командор, багровый и задыхающийся, повернул к ней лицо и изогнул губы в ответной гримасе. Дуайт, увидев замерцавший вокруг него воздух, не успел удивиться.

Кожу маски неожиданно стянуло, щеки и нос защипало морозом. Дуайт отшатнулся к броне, гудящей и покрывающейся разбегающимися ледяными цветами. Воздух вокруг затвердел, брызнув мириадами сверкающих кристаллов. Ветер пришел чуть позже. Собирая алмазное крошево в сотни и тысячи лезвий, резко качнул их к разворачивающимся красным клубкам мертвой живой плоти, бушевавшим на остатках городишка Мидлтон.

Ведьма закричала, разом посерев, протянула руки к чудовищному клубку, призванному убить отряд людишек, посмевших мешать ей. И не успела ничего сделать.

Прозрачные клинки входили в перекатывающуюся плоть, рассекали ее на тысячи тонких пластинок, кромсали, резали и убивали. И тут же пропадали, растворяясь в бьющих фонтанах густой черной жижи. Но свое дело они сделали. Чудовище умерло. Вместе с ним умер и командор, превратившись в мумию, иссушенную мощью Господа, текшей через него.

Башни броневиков, лязгая, развернулись, уставились стволами на остатки серой толпы. Ярость протекала через стволы, превратившись в хлещущий ураган свинца.

Ведьме уйти не дали. Моррис, чертов сукин сын, перебил ей колени двумя выстрелами из «шарпа».

– Дуайт? – Шепард подошел к нему, когда помеченных дождем из адского семени жителей, что прятались по подвалам несколько дней, пригнали на площадь.

– Да, босс.

Он уже знал, что услышит. Куда больше его занимала сама площадь, покрытая быстро разлагающимися телами. Козлоногий не жалеет своего племени, когда оно подыхает.

– Говорят, сынок, ты снова сорвался?

Шепард заправил руки за пояс и выпятил красивую серебряную бляху, покачиваясь на каблуках. Чертов сукин франт. Народ Мидлтона, его жалкие остатки, уже поняли, что их ждет, и завопили. А этому любителю шляп наплевать. Хотя и ему, Дуайту, тоже не особо переживалось за чужие жизни. Закон во времена Бойни жесток. Но это закон.

– Сорвался. Оштрафуешь?

– Нет… – покачал головой Шепард. Маска потешно качнула в такт хоботом. – Отправлю в командорию. На покаяние. Глядишь, тебя, сраного психа, там вылечат.

Дуайт пожал плечами. Насрать. Командория так командория.

– Умница, сукин ты сын.

Шепард явно собирался сплюнуть Дуайту под ноги. Но маска, маска…

– Босс…

Дуайт посмотрел на Морриса, пинками гнавшего к доскам, сваленным грудой, совсем молоденькую девчонку. Та плакала и не расставалась с узлом. Возможно, узел чуть дергался и попискивал. Сраный узел со сраным плачущим бельем. Дуайту очень хотелось еще раз завыть и уйти к предкам, ждущим его на красивой белой лодке, исполняя последнюю хаку, окрашенную в алое. Но… но…

– Что «босс»?

– Я не знал своей матери. Меня растил дед.

– И?

– И ничего. Мне пора закончить нашу работу.

Некоторые любили аутодафе. Некоторые любили любить жертв аутодафе. Дуайт не любил ни того, ни другого. Тогда Моррис еще спорил с ним по этому поводу. Тогда, в Мидлтоне, они поспорили в последний раз. После того, как Дуайт подошел и прострелил голову молоденькой девчонке и, не глядя, свернул шею пищащему свертку с бельем.

А вот костер для ведьмы и остальных, тех, кто вовремя не донес, кто побоялся гнать в форт, увидев первые семена зла, этот костер Дуайт подпалил с огромным удовольствием.

Полыхая и визжа от боли, ведьма успела проорать проклятие каждому из них. Они не отличались оригинальностью и обещали всем и каждому скорую и жуткую смерть.

Многие и впрямь померли довольно скоро. Но для рейнджеров это и без проклятия не редкость. Каждый раз, зачищая очередную ферму, ранчо, городишко, Дуайт вспоминал несколько вещей.

Силу Господню, убившую и тварей, и командора.

Полыхающую ведьму и ее сиськи, такие красивые до момента, пока огонь не добрался до них.

И молоденькую девчонку со сраным пищащим свертком белья.

Antem (The Unforgieven-I)

Сок винограда – кровь Господня. Хлеб – плоть Его. Если же причастие на вкус отдает мясом… То здесь что-то не так.

Дуайт не верил в христианского Бога. Вернее, верил, понимая, что он есть. Но говорил не с Ним. С Ним говорить Дуайту было не о чем. Это стало проблемой давно.

Мир вокруг Дуайта жил под сенью Креста. Символ веры павшей страны, ставший сейчас вездесущим. Кресты, кресты, кресты…

Блестели металлом на церквях, чернели потемневшим деревом на часовнях, серели выцветшим камнем на надгробьях. На головках пуль, вырезанные чем-нибудь острым. На клинках и лезвиях, выбитые мастером-гравировщиком. Даже на подтяжках чулок у некоторых шлюх, блестевшие поддельными камнями или отливающие светлым отблеском настоящего серебра. Крохотным же золотым крестам, ритмично скользящим между мокрыми от пота грудями веселых девочек, Дуайт даже не удивлялся.

– Во имя Господа нашего, да…

Да укрепит Он руки мои, одинаково легко рубящие головы детей зла и тех, кто может оказаться заражен.

Да даст Он меткости глазам моим, смотрящим через прицел на порождение дьявола или на одинокого путника, прошедшего через земли Козлоногого.

Да…

Этих «да» хватало.

Жесток ли христианский Бог? Или, скорее, Его слуги? Дуайт не думал об этом. Мир вокруг, мир во время Бойни не добрый. И всепрощения ждать не стоит. Его просто не может быть.

Песок хрустел под подошвами. Хрустел остывшим дьяволовым семенем, опаленными костями, расплавившимся стеклом. Догорало ранчо, ревели коровы в загоне. Те, что еще оставались коровами.