— Теперь на работу.

Машина развернулась у Царь-пушки и, набирая скорость, покатила к выезду из Кремля. Пройдя Спасские ворота, ЗИС выехал на брусчатку Красной площади. Через минуту машина уже была на Лубянке и, обогнув здание КГБ, остановилась с его тыльной стороны напротив гастронома.

Серов поднялся в свой рабочий кабинет, снял пальто, устроился за своим рабочим столом и принялся бегло разбирать почту. В просторном кабинете было тихо и по-своему уютно. Ничто постороннее не мешало работе. Огромный письменный стол с ящиками для документов по правую и левую руку был завален папками, книгами, многочисленными бумагами. Сбоку на нем стояла целая батарея разноцветных телефонов, в том числе и один кремлевский, так называемая «вертушка».

Посередине кабинета длинной десятиметровой веткой тянулся стол для заседаний, уставленный двумя рядами стульев. Плотные светло-серые шторы занавешивали большие квадратные окна. Стены с высокими потолками украшали два портрета — Ленина и Дзержинского, основателей первого в мире пролетарского государства и его карательной полиции.

За спиной генерала стоял объемный книжный шкаф с бесконечными рядами собраний сочинений Маркса, Энгельса и Ленина. С ним соседствовала дверь в прилегавшую к кабинету комнату отдыха с обеденным столом, диваном и встроенным в стену стальным сейфом, где хозяин кабинета хранил секретную документацию и личное оружие.

Часы пробили одиннадцать. Генерал решил не задерживаться с делами и ехать домой.

К дому номер три на улице Грановского мимо опустевшего ночью Охотного Ряда и Манежа ЗИС довез его за считанные минуты. В окнах третьего этажа еще горел свет.

«Значит, мои еще не ложились», — безошибочно определил Серов.

Во дворе дома за высокой металлической оградой господствовали тишина и порядок.

Иван Александрович успел полюбить этот свой новый дом. Роскошная правительственная квартира прямо напротив Кремля, в которую семья Серовых переехала весной 54-го, сразу после назначения генерала Председателем КГБ, была пределом мечтаний любого, даже самого высокопоставленного аппаратчика.

Дом на улице Грановского

Этажом ниже в этом элитном доме жил министр обороны страны маршал Жуков. В квартире напротив — генеральный прокурор Руденко. Этажом выше — новый идеолог партии, секретарь ЦК Суслов. Над ним — первый секретарь московского горкома партии Фурцева.

Порой генералу попросту не верилось, что большую часть своей жизни он прожил совсем в иных условиях, в избах и казенных бараках, а первые годы в Москве — в тесной 8-метровой комнатке военного общежития по проезду Девичьего поля, рядом с Академией имени Фрунзе, где учился.

Переломным в его жизни оказался 39-й год, когда его, не слишком удачливого в учебе выпускника этой академии, майора по званию, вдруг назначили сначала заместителем начальника московской милиции, через пару недель — уже ее начальником, а через шесть месяцев — ни много ни мало министром внутренних дел Украины и заместителем наркома НКВД.

Такой головокружительный взлет простого офицера-артиллериста, впрочем, мало кого мог удивить в то время. Шла жестокая чистка кадров Красной армии, а точнее расправа над ней. Более 40 тысяч офицеров стали ее жертвами. На смену расстрелянным и сосланным в ГУЛАГ командирам становились малоопытные, но слепо преданные сталинскому режиму новобранцы.

Генерал нажал на звонок квартиры номер семьдесят один. Дверь открыла жена Вера Ивановна.

— Ну, сколько можно ждать, Ваня, — с грустной улыбкой посетовала она, — ведь двенадцатый час уже.

Москва весенняя

5 апреля, четверг.

Москва

Всю ночь город терзали шквалы ветра. От его резких порывов гудели крыши домов, под хлесткими ударами то и дело дребезжали стекла. Под утро все стихло, буря миновала город. Принесенное с юга первое хрупкое тепло легло на не оттаявшую еще после долгой суровой зимы землю. И в воздух поднялось молоко густого тумана, окутавшего плотной пеленой московские улицы и кварталы.

В городе запахло сыростью и весной.

Черный «Роллс-ройс» с развевавшемся на ветру «Юнион Джеком» медленно катил по Садовому кольцу в сторону Смоленской площади.

Сэру Вильяму пришел на память прошлогодний разговор в Лондоне с Энтони Иденом. Премьер-министр вспомнил тогда свой первый приезд в Москву два десятилетия назад, в 1935 году, в начале апреля, в такое же межсезонье.

— Мне ужасно не хотелось ехать в Россию, — признался Иден, — но кто-то должен был отправиться в Москву устанавливать контакты со Сталиным. Перед Москвой я неделю провел в Берлине. На обеде в рейхстаге зашел разговор о первой мировой войне. Обнаружилось, что я и Гитлер в марте 1918 года находились на одном и том же участке фронта друг против друга. Мы принялись рисовать карту расположения наших частей на обратной стороне меню и затем расписались на ней. Представьте, оно, это меню, все еще хранится у меня, подписанное нами обоими.

— Вы находились на фронте нос в нос с этим мерзавцем и не воспользовались случаем, чтобы разделаться с ним? — полушутя-полусерьезно возмутился сэр Вильям.

— Увы, мне нет оправдания, виноват, — заметил Иден и добавил: — Я, к сожалению, не прикончил тогда этого паршивца.

Премьер-министр, принимая у себя весной 1955 года сэра Вильяма Хейтера, вспомнил за чашкой послеобеденного чая не только о берлинской встрече с Гитлером, но и о своих первых впечатлениях от довоенной российской столицы.

— Должен признаться, что после Берлина все в Москве показалось мне тогда серым, печальным и бесконечным: и погода, и улицы, и люди.

«Точнее не скажешь, — подумалось сэру Вильяму, с грустью разглядывавшему тусклый московский пейзаж за окном своего «Роллс-ройса». — Все здесь серо, печально и бесконечно. Иден был абсолютно прав».

Апрельская, утопавшая в тумане и изморози Москва действительно не радовала глаз.

Сэр Вильям Хейтер

Беседа сэра Вильяма с Энтони Иденом, пришедшая ему на память, состоялась ровно год назад, в апреле 1955 года, когда Черчилль вручил, наконец, английской королеве прошение об отставке. Сэр Энтони ждал этого часа уже несколько лет, понимая, что продолжателем дела великого старца будет назван именно он. Ведь еще в 1942 году он был провозглашен преемником сэра Уинстона не только на посту премьер-министра страны, но и лидера консервативной партии,

Престарелый и больной, Черчилль всегда был лоялен в отношении Идена, любил его, как старшего сына, и не раз говорил об этом. Тем не менее дряхлеющий премьер с остервенением отчаянного упрямца держался за власть, заставляя Идена пребывать в постоянном ожидании столь желанных им перемен в политической судьбе.

Первая надежда забрезжила в 1949 году, когда у Черчилля случился первый инсульт. Но сэр Уинстон от него быстро оправился. В 53-м грянул второй приступ, после которого у премьера парализовало