скороговоркой пролепетал Славик, нисколько не испугавшись девичьих угроз.

— Ах, гаденыш! — сорвалась со своего места Ирина и бросилась было к Славику, но он, не дожидаясь, пока она настигнет его, сиганул на достаточно безопасное расстояние и уже оттуда по-детски выкрикнул:

— Не догонишь, не догонишь!

— Н-да, — протянул со вздохом Николай, рассматривая изрисованную всякими надписями, знаками и рисунками остановку. — Весело у вас: ни клуба, ни танцев.

— В соседнем поселке есть, но там неинтересно, — с сожалением произнесла Даша.

— Почему неинтересно? — полюбопытствовал Николай.

— А неинтересно — и все, — как само собой разумеющееся отрезала девушка.

— Понятно, — как бы подытожил Николай. — Чем же вы тогда тут занимаетесь?

— А вот так, сном да голодом, — скокетничала Даша.

— Ха — сном да голодом! Сном да голодом занимаемся мы: пообещали нам работу, да не дали! — усмехнулся Николай и снова оглядел подруг.

Ирина как-то неуверенно улыбнулась ему, и, присмотревшись, он ей и отдал предпочтение: фигуркой ладная, глаза большие, ласковые, и не такая молоденькая, как Галка, с которой и возиться неловко — перед людьми, да и перед самим собой.

8

День второй пролетел незаметно. До ужина мужики то играли в карты, то спали, то слонялись из угла в угол.

Виктор достал тетрадь и ручку. Саленко полюбопытствовал, чем он занимается.

— Решил своим написать.

Саленко улыбнулся:

— Чего писать? Не успеешь оглянуться, как домой вернемся.

Но Резник не мог иначе: на душе было тоскливо, беспросветно. Но он не падает духом. Даже своим пишет так, чтобы у них не возникло и тени сомнения в том, как ему в настоящий момент тяжело.

«Здравствуйте, мои дорогие! — начал он как обычно. — Еще и недели не прошло с того дня, как я уехал из дома, а сердце мое уже возвращается обратно, и даже во сне я вижу, как ты провожаешь меня, милая Ойка, и на губы твои ложится печальная и одновременно радостная улыбка. Печальная, как чувствую я, оттого, что мы вынуждены разлучиться, а радостная, потому что у нас, верится, всё будет замечательно, и мы расстаемся ненадолго.

Что вам, любимые мои, сказать о нашем житье-бытье. Мы еще не работаем, маемся, ждем, когда нас заберут на «точку». Приняли меня в коллективе нормально, и хотя ребята все с Западной Украины, со мной общаются как с равным, без всяких национальных амбиций и уязвленного самолюбия, что только лишний раз доказывает, что все наши «разногласия» надуманны и идут сверху.

Мы остановились у одного чудаковатого, но доброго человека, приютившего нас в своем доме. Природа тут замечательная, много грибов и ягод. В озере, как говорят, есть рыба, но нам пока не удалось поймать ни одной.

Пишу коротко, так как практически еще не о чем писать, а поговорить с вами очень хочется. Как устроюсь окончательно, обязательно напишу, а пока целую всех крепко-крепко, до скорой встречи, любящий вас Виктор».

Резник еще раз пробежал глазами письмо. Странно получалось: когда думал о чем написать, десятки слов роились в голове, а сел за стол, как будто исчезло все куда-то, и его послание, кажется, получилось сухим и коротким. Но это, наверное, потому, что у него сильно много нагорело на душе, и к жару этому он так и не смог прикоснуться, чтобы передать его другим, — обжегся. Когда они обустроятся, Виктор верил, все станет на свои места, и его письма снова потеплеют и не будут больше такими блеклыми и серьезными.

Под вечер вернулся пропадавший где-то Пашкин и привел с собой Малого, который как ушел в обед на гулянье, так больше и не появлялся.

Ужинать сели в большой комнате. Виктор немного поел, завалился на диван-кровать и быстро погрузился в глубокий сон. Ему снилась родная бескрайняя донецкая степь, разнеженные под солнцем терриконы и величественные стройные серебристые тополя вдоль дороги.

В воскресенье утром Женька и Бражко опять отправились в Заозерье звонить Ивану-подрядчику. Саленко и Резник на кухне чай пили. Малой отсыпался после бурной ночи с Ириной.

Во сколько он вернулся, никто понятия не имел. Саленко сказал, что где-то в половине пятого. «Нормально!» — удивился Виктор, позабыв, что когда то и сам таким был — девчатам головы кружил и гулял до третьих петухов.

В сенях кто-то зашаркал. Дверь в кухню отворилась и через порог переступил высокий крепкий мужик лет пятидесяти с крупной скуластой красной физиономией, в коричневом поношенном пиджаке, мятом картузе и в резиновых сапогах. На обличье его особо выделялся крупный нос с широкими крыльями, напоминающий зрелый картофель. Брови пышно нависали над глазницами, взгляд, казалось, цепко выхватывал из-под них все.

— Привет, братва, — поздоровался он и полюбопытствовал, кто они и что здесь делают.

Саленко, однако, не испугался грозного вида вошедшего и, полуобернувшись, спросил в свою очередь:

— А вы кто будете? — вернув букве «к» всю ее природную звонкость.

— Я? Суворов Михаил Александрович, — ответил мужик глухим разбитым голосом. — Обитаю тут, у Пашкина.

— И мы здесь обитаем, — весело, с развязным бахвальством произнес Саленко.

— Ага, — соображал вслух Суворов. — Ясно.

— Чайку? — неожиданно предложил ему Саленко.

— Эт можно. С дороги горяченького. Отчего нельзя? — согласился тот.

Чайник как раз вскипел, и можно было заваривать.

— Мне, если можно, покрепче, — попросил Суворов.

— Тогда подсаживайся.

Суворов уселся на табурет и, пока заваривался чай, закурил. Его крупные жилистые кисти рук на тыльной стороне были сплошь покрыты старыми поблекшими наколками.

— Как я вижу, отбывал? — кивнул на наколки Саленко.

— Был грех, — не стал ходить вокруг да около Суворов. Сказал и тут же замолчал, как будто отрезал. Такой, как все потом заметили, у него была манера говорить. Если же он хотел продолжать, то находил всегда какую-нибудь связку вроде междометий «ага» или «вот», ставшими у него словами-паразитами. Но, надо сказать, за речью своей он внимательно следил, будто обдумывал прежде, не позволяя лишнему слову вылететь вольно. И никогда, ни при каких ситуациях (даже вдрызг пьяным) не разрешал себе сквернословить.

Как впоследствии выяснилось, не одобрял