петухами, туман еще обволакивал верхушки деревьев, с работы — ближе к полуночи: предприимчивые арендаторы в междурядьях навешали прожекторов, до утра готовы были с людей шкуру драть. Кормили, как собак: супы безвкусные, тушенка с жилами. И оплата не как раньше — понедельно, а полный расчет в конце сезона.

Кто роптать начинал, тому тут же рот затыкали. Кто пытался бежать, — ловили, возвращали и после недвусмысленного рукоприкладного внушения снова гнали в ряды. А уж там — свои конвоиры. Были и охранники с собаками.

«В общем, настоящий концлагерь. Ни законов, ни порядка — сплошной беспредел».

И уж так люди отчаялись, никто не верил, что вообще они увидят какие-то деньги, и лучше, наверное, вернуться домой, а не гнуть спину на каких-то отморозков.

Однако прошел почти месяц, прежде чем Женька и его приятели решились на побег.

Из общежития выбрались ночью через окно уборной и без передыху, с бега трусцой переходя на быстрый шаг, с быстрого шага на бег, устремились неведомо куда по бездорожью, пока не наткнулись на железнодорожное полотно. По нему добрались до какого-то полустанка, а там, с оставленными от ужина тремя пирожками с горохом и без копейки денег, втиснулись в электричку, следующую на запад, домой, только в вагоне поверив, что спаслись таки из непредвиденного ада.

Так вчетвером на трех пирожках и проехали тысячу с лишком километров, как кошмарный сон вспоминая свою «фруктовую» эпопею.

9

Чуть свет Саленко и Суворов поднялись, выпили крепкого чаю и отправились в город.

Утренний туман низко завис над Онегой, прохлада освежала, и хотя холода не ощущалось, Суворов слегка ежился и дрожал. Отчего-то стал мерзнуть и Саленко, когда они переходили через понтон. В автобусе им стало не намного теплее. Стылость будто разъедала изнутри.

— Давай сначала опохмелимся где-нибудь, а потом поедем к Ивану, — предложил товарищу по несчастью Михаил, и Саленко согласился с ним, так как у него самого голова раскалывалась.

Они сошли у первого продуктового магазина. Саленко спросил, какая водка у них нормальная, заводская, но видя, что Суворову все едино, взял наугад.

Сели на лавку под раскидистой рябиной, откупорили бутылку.

— Плохо, у вас здесь фрукты не растут. У нас в такое время уже и вишни, и яблони плодоносят, — посетовал Саленко.

— Ничего, мы по старинке рукавом занюхаем, — сказал, нисколько не расстраиваясь из-за отсутствия закуски, Суворов.

Выпили по одному глотку, по другому. Стало легче.

— А вообще я тебе скажу: у нас тут народ хороший, хороший, — начал, с наслаждением втянув ноздрями воздух, Суворов. — Это все приезжие мутят вроде Ивана вашего, а свои, коренные, готовы с себя последнюю рубашку снять ради другого: и приютят, и накормят. Ага. Я вот сам когда-то, как вы, значит, вот так попал. Освободился когда однажды, домой шел. Только не здесь это было, за Волгой. Народ там другой, редко кто во двор пустит, боятся — и все тут. И хлеба редко кто даст. Ага. Тяжело. Так что я понимаю вас. Сам в такой шкуре побывал. Не дай Бог!

— Да, — сказал Саленко. — Взять хоть Пашкина. Иной сказал бы: на кой хрен они мне сдались, тем более пятеро. А он, вишь, пустил, — живи, пользуйся, чем хочешь, телевизор смотри, чай пей…

— Я ж за то и базарю: у нас в Карелии народ щедрый, открытый…

Выпили еще. Легкий ветерок трепал потемневшие листья, срывал самые слабые, побуревшие. Некоторые падали на плечи и колени, Саленко машинально смахивал их на землю, Суворов же каждый из них брал толстыми сморщенными пальцами, внимательно разглядывал, потом разжимал пальцы, роняя, и тяжело вздыхал:

— Вот и осень пришла…

Саленко поддерживал его, но несколько неохотно:

— Больно ранняя она у вас, не ко времени.

— Тут все раннее и суровое: осень холодная, зима стылая — север.

— А у нас и в ноябре бывает тепло, — сказал Саленко и тоже задумался о своем, может быть, о доме.

Мимо проходили люди. Некоторые неодобрительно косились в их сторону — нашли место, где выпивать, — однако большинство фланировало безразлично, не обращая на скучающих невесть от чего мужиков никакого внимания. Но и для Саленко с Суворовым снующие прохожие были лишь дополнением улицы, ее голосов и строений. С каждым последующим глотком спиртного окружающий мир замедлялся, застывал, и мысли текли вяло, аморфно. Казалось, мужики уже и позабыли, зачем сюда приехали, поэтому таким странным и неожиданным показался Саленко вопрос Суворова:

— Слушай, а сколько времени-то? Не поздно ли к нему домой соваться, он же, наверное, давно из дома ушел?

— Наверное, — ответил Саленко и как-то непонятно, то ли сожалея, то ли нет, сказал: — А телефона его конторы у меня нет…

— Тогда подождем, когда он домой вернется, — предложил Суворов, потому что вспомнил, что приехали они сюда по делам к Ивану и что эти дела только с ним одним и можно решить.

Сошлись на том, что надо немного подождать.

— Немного, это сколько? — спросил Саленко.

— Часа три, наверное, четыре. Можно сходить на рынок, пивка попить.

Побрели на рынок. У ближайшей палатки взяли по паре бутылок пива, выпили. Надо что-то бросить в желудок. Купили по пирожку, потом водки.

Тут они словно очнулись и вспомнили окончательно, зачем они здесь.

— Не… — настаивал Суворов. — С таким человеком надо говорить серьезно. Так оставлять нельзя.

Саленко согласился с ним.

— А пока нам нужно где-нибудь пересидеть. У нас деньги еще остались?

— Есть еще, — ответил Саленко.

— На поллитру хватит? Ты как? — Суворов поглядел на Саленко из-под низких кустистых бровей расплывшимся взглядом.

— Нормально, — сказал Саленко, с трудом ворочая языком.

— Здесь во дворе есть скамейка, — сказал Суворов. — Немного посидим — и в путь.

— Немного можно, — кивнул головой Саленко и потянулся за неторопливо переваливающимся с одной ноги на другую Суворовым.

Они тяжело сели на скамейку, и Суворов отключился.

Саленко еще несколько минут боролся со сном, но вскоре и его веки сами по себе медленно сползли вниз.