жуков, — все те, которые обрушивают зимнее безмолвие в одночасье и не могут угомониться с последних морозов до первых заморозков. Столь долго, на сколь хватает сил…

Не всем…

С последним снегом мы повсегда нежнее, чем с первым. К тому — с дерзновенной радостью, стремлением указать ему его место, да куда следует ссыпать несметные сверкающие бриллиантами богатства, а то и отшвырнуть с негодованием прочь, что не редкость…

Этому же прощаешь напоследок всё: и неумеренность, и плаксивость… Любое, кроме скорого ухода в небытие. Это уж слишком. Лежал бы где-нибудь в сторонке, на дне оврага, в холодке или в тени на сквозняке, привалившись к стене забора, грел бока до начала морозов…

Но покуда округа млела и слепла от прощальной белозубой улыбки зимы, жизнь шла своим чередом. Ворон, что совсем недавно был юн, теперь оказался и помолвлен, и обручён, и даже уже женат. Одним движением смёл он снег с ветки над дорогой, как со скамейки в парке, дабы присесть передохнуть и осмыслить происходящее. Ведь даже страстно желаемое, свершись оно стремительно, — обескураживает.

Блестящий тяжёлый клюв ворона, отражая луч солнца, казался разящим зло мечом. Сияющее оперение чудилось доспехами, а обыкновенные для пернатых повадки не скрадывали стати, но даже подчёркивали её.

Ворон обвёл нарочито строгим глазом округу, и убедившись, что поблизости никого, принялся ворковать. Неожиданно нежно, по-голубиному.

Дело было в том, что молодая супруга нынче впервые не сопровождала его, а осталась в просторном, первом в их жизни гнезде. Они вместе трудились, сплетая его по примеру прочих. Вышло неровно, но крепко. Выстланное для тепла собачьей шерстью, — не спрашивайте, откуда она взялась! — гнездо выглядело очень даже уютным.

Весело было вдвоём хлопотать над обустройством, выискивая веточки, прутики, гнать собаку с ближнего к лесу двора. Теперь же, после как подкатила под себя новобрачная третье, но не последнее голубоватое яичко, и до появления птенцов на свет, ворон будет единственным добытчиком в семье.

Это ли не счастье, — спешить домой, к той, что ждёт, встречает любящим взглядом, и от того понимать: где твоё место в жизни, каково оно, предназначение.

Вообще, облик птицы был внушителен, прекрасен, сквозь совершенство её очертаний проглядывало некое сияние, сродни изъявления миру благодарности существования в нём, хотя бы в образе ворона. Ну… не всем же, в самом деле, быть людьми.

Брат Колька

Накануне мне было как-то нехорошо. Сердце напомнило о себе, и постучавшись в грудную клетку, попыталось выйти вон, загородив проход воздуху. Я испуганно посмотрела по сторонам, словно ища защиты извне, и прижав руки к груди, просто ждала — что будет дальше. Потоптавшись несколько, сердце отступило назад, встало на своё место, но долго ещё не могло успокоиться. Оно ворочалось, ворчало, возмущалось чему-то…

Даже ночью, в пору, когда сон старается наскоро навести относительны порядок, сердце не желало подчиняться, но, положив ногу на ногу, нервно трясло своею ночной туфлёй, из-за чего дрожь пробегала по всему телу.

Само собой, утром я была разбита, даже с постели удалось встать не с первого раза.

Пытаясь расходиться, я переходила из комнаты в комнату, выглядывала в окна, но не была расположена искать в себе сил улыбнуться при виде, как кот, лис и олень завтракают из кормушки подле дома все вместе. Олень жевал капусту, кот рыбу, а лис — мягкие куриные косточки с кожей и прочими, оставленными специально для него частями.

Зрелище было милым, обнадёживающим, и в другое время я бы устроилась с овсянкой у окошка, дабы полюбоваться и разделить с гостями трапезу хотя издали. Но нынче никак не входило в лекало обыкновения. Оно выпирало за его привычные края, доставляя то беспокойство, которое называют предчувствием. По всем правилам и условностям бытия оно не обретает очертаний, покуда события, само течение жизни не укажет, что именно стряслось. И утро принесло-таки с собой вести, которые прояснили, что послужило причиной тревоги.

В те самые минуты, когда изнемогало моё сердце, захлебнулось небытием другое, моего любимого старшего братишки. Сын маминого брата был мне роднее иного родного. Наша разница в два года, и то, что я девочка, а он наоборот, не мешало нам во многом походить друг на друга.

По асфальту мы оба ходили вразвалочку, как матросы по палубе. Играли в разведчиков, ползая под кустами подле офицерских бараков Скрунды, там же строили плот, чтобы сплавиться по реке Вента.

Колька часто держал мою ладошку в своей и играл костяшками, сжимая до боли, которую я терпела, лишь бы он не отпускал руки.

Промеж мягких верблюжьих горбов песчаных дюн, на берегу Балтийского моря в Вентспилсе мы пели, раскрыв объятия ветру и не пропуская ни одной ноты: «О, море-море!», а после пили томатный сок через трубочку в кафе, за окном которого море шелестело мягкими, зачитанными страницами волн.

В толчее автобуса по дороге из Скрунды в Вентспилс, зажатые пассажирами, мы спали стоя, а Колька мечтательно обещал сквозь сон, что вот, когда мы приедем, то уж тогда и поспим на мягеньких постельках…

Не выехавшие ещё квартиранты постелили нам на полу.

— Ну, что, хорошо спим на мягеньких постельках? — беззлобно подтрунивал мой папа над племянником, и мы хохотали до колик в животе вместо ответа.

Даже спустя годы запомнился вкус прозрачной на просвет, вяленой мамой прибалтийской камбалы, которую мы с братом съели, не спросясь у взрослых. Ну, разумеется, и получили после за то.

Как-то раз я лежала с высокой температурой, и совершенно неожиданно открылась дверь, а на там он, мой любимый братик. Надо ли говорить, что его появление подействовало лучше любых микстур? А однажды он сюрпризом приехал из училища на зимние каникулы, в военной форме, — красивый, весь в горошинах снежинок…

Мы часто были вдали друг от друга, но переписывались ещё чаще, и именно братишка научил меня игре на гитаре, и уверенности, что я — его младшая сестрёнка, которую он не даст в обиду никому.

…И вот теперь…

Есть ещё для чего порыбачить на берегу реки прошлого, но не всё сразу. Ибо, — очень больно и так.

Не она…

Закрутила зима серебряным холодным ключом пружину ходиков весны, тикают теперь, дают знать о себе с крыши капелью, тянут время тонкими перламутровыми стрелками, отбивают не часы, но мгновения. Которые скребут по-птичьи подоконник, а есть те, что дотягиваются до самой земли, да колупают её мокрым пальчиком: «Кап-стук, кап-стук, кап-стук!», — покуда хватает запасов снега