class="p1">…Хочется призвать на помощь моего отца, чтобы помог вспомнить — куда мы ехали тогда на списанном милицейском уазике. Колька за рулём, я позади, на удобных сумках с гидрокостюмами, придерживала акваланги, чтобы не бились друг об дружку. Отец за штурмана, руководил, указывая полукруглой широкой ладошкой, куда ехать. «Чтобы поближе к воде»…

Колька хорошо водил, уверенно, ловко, по-военному. А как иначе? Привычка. Обычно я пугаюсь ездить, а тут — нет, ничего, с ним мне было не страшно. Вот — нисколечко!

Ну, куда ж мы ехали-то? Позвонить бы, спросить. Да некому уже. Нет папы. Нет. К этому невозможно привыкнуть.

Как-то раз мы с братом сбежали на фильм «Детям до 16». Ничего особенного, «Семейный портрет в интерьере». Но получили после по полной программе. Оба. Лет через — дцать пересмотрели, чтобы понять — за что, собственно, пострадали. Поглядели друг на друга, пожали плечами, потёрли отшибленные в детстве места и расхохотались. Ничего особенного.

Помню, если за ужином вдруг выяснялось, что «приехали наши», то уснуть было невозможно. Радость от грядущей встречи застилала разум, так что наутро я, не помня себя, бежала к бабушке, чтобы встретиться с братом и обнять его, обня-я-ять!!!

— Эй! Раздавишь! Смотри, как ты подросла… и сильная такая… Не, я серьёзно…

Мы не виделись годами, но… разве это важно? Разве это обстоятельство что-то решает?

— Я люблю тебя, братик! — кричала я в телефонную трубку.

— А мне больше ничего и не нужно знать. — отвечал он таким тоном, что я понимала — это именно так.

Мой дядя и мой брат, они далеко друг от друга… и близко, как никогда. Военные люди. Всё, как полагается. Там, где застала судьба. А место встречи у всех одно — небеса…

5 Марта 2024 года

СССР — Греция

Мы были советскими…

Мы были советскими или притворялись ими? По прошествии времени приходится признать тот факт, что идея строительства светлого будущего для всех, — прилюдно, напоказ одобрялась без оговорок, но в самом деле многие люди хотели жить «как все» или «не хуже других» —, прилагая усилия только лишь к понятному им самим, сиюминутному благосостоянию своей семьи, — сытого, одетого, весёлого собственного ребёнка, да супругу в нарядах, преисполненную довольства своим положением. Мало кто понимал, что от большого к малому выйдет скорее, чем наоборот. Но — как есть.

— Жизни не хватит, дожидаться этого вашего светлого будущего! — ухмылялись «проклятые частники», и не стесняясь никого, заправляли за ухо победитовое свёрлышко заместо карандаша. — В хозяйстве сгодится, — добавляли они, и краснея… от удовольствия, проносили через проходную баночку краски в оттопыренном кармане пиджака.

Не понимая того, что даже если то бралось не для себя лично, — мало ли, — забор покрасить во дворе или общую скамейку, это было всё одно нехорошо. Всё равно — кража.

Помнится, однажды, от желания поддержать, подкормить, соседка подложила мне в карман рабочего халата пачку сливочного масла. Ей и в голову не могло прийти, что я не то. что побоюсь, но не захочу брать.

— Это же нечестно! — глядя на неё с искренним изумлением, шептала я в автобусе, что развозил нас по домам, на что соседка смотрела не понимая, о чём это я, и искренне расстраивалась:

— То ж излишки! Жаль, пропадёт до следующей смены.

Ну, и пропало. Растеклось, пропитав половину полы халата, стекло на пол.

Не к месту припомнились наполненные слезами глаза одноклассницы, что из даты в дату с привычным надрывом читала Исаковского. Чтица так искренне покрывалась бледностию и нервным ознобом, что невозможно было не сострадать и ей, и Прасковье, а заодно и самим себе… Жаль только, что года эдак через два эта же самая девица, бросив в угоду своему разгулявшемуся либидо дитя, приковала его к батарее, а сама… Выходит, то была одна лишь игра в патриотизм? Выходит, что так.

— Дорогуша! Причём здесь этот вопиющий случай? Она просто непутёвая мать. А вот жить прошлым, это вывих психики. Негоже профанировать настоящее в угоду тому, чего уж не вернуть.

— Так я и не собираюсь возвращать что-либо! Я открываю форточки сердец, распахиваю настежь окна душ, дабы свежий ветер правды ворвался в дома.

— А дальше что? Простуда?

— Осознание, что одного хорошего только для себя безумно мало, что надо всегда стараться сделать что-то для всех.

— Однако… Много на себя берёте!

— Так в этом и заключается патриотизм! В ответственности за других, как за себя.

Мы были советскими или притворялись ими? Я — по сию пору — да! А вы? Каждый из вас?!. Молчите… То-то и оно.

Немного перца

— Вам поперчить?

— Непременно! Перца много не бывает!

— Надо же, какой вы…

— Какой?

— Пряный.

— Только не говорите, что вы меня обоняли исподтишка!

— Скажете тоже. Просто витает подле вас эдакое…

— Молчите лучше, а то мы не знает до чего договоримся. Будто я сто уж лет не касался мыла. Пойдёмте-ка, дорогой мой, подышим, поди засиделись взаперти, да у стола.

…Тянет душу «До» второй октавы, что распевает лес второй уж день… До излёта последнего месяца зимы ещё три седьмицы и одни нелишние никогда, високосные сутки, а округа во всю, нисколько не таясь, страждет весны. Погода нервна до того, что бросает её из мороза в изморось по нескольку раз на дню, отчего норовят проезжающие съехать по хляби с дороги в канаву, а тропки трясутся неготовым ещё студнем на ветру. Видно в них и проваренные осенью косточки веток, и лаврушка берёз, и душистый перец лещины, и хрен выбеленной на солнце щепы…

…У забора в саду, промеж диким виноградом и яблоней, устроила опочивальню молоденькая косуля.

Козочка стрижёт воздух ушами по сторонам, готовая в момент стряхнуть с себя одеяло набитого сухой травой сугроба и бежать, подкидывая повыше стройный покуда круп худыми ножками.

Дабы не сделаться плоше прочих, не потревожить прибившуюся ко двору доверчивую оленушку, отводишь взгляд неспешно, и по собственным следам отступаешь спиной наперёд ко крыльцу. Пусть её дремлет, в ожидании мамки Евдокии13. Та напоит водицей, осадит сугробы, укажет, где веточки пожиже да помягче, а там и свежей молодой травкой зеленей зелёного угостит.

И так налюбуешься на мир, надышишься, что заходишь с улицы в комнаты, полные тёплого до спёртости воздуха, окуренного душистыми бумажками, и в голове делается некое кружение от неловкости, из-за сравнения не в пользу домашнего устройства и лёгкой от того дурноты.

Откровенные, вольные запахи простора, среди которых и горох, коим раскидывает подле себя косуля,