Сутупов, правда, немного поканючил, что у него нет сил, пару раз норовя плюхнуться в обморок, но я живо привел его в чувство, сунув ему под нос жменю толченого перца. Судя по тому, как сразу распух и покраснел его шнобель, нашатырь куда менее эффективен.

Так, кажется, со всеми управился. Хотя стоп…

И, радуясь тому, что у меня вновь появилась причина, позволяющая чуть отодвинуть разговор с моим учеником, я вновь поспешил вниз, лишь задержавшись на минуту возле умывальника – теперь кровь ни к чему, да и неприятно ощущать на щеке подсохшую корку, – и вышел на крыльцо.

Ага, так и есть. Зомме действовал достаточно расторопно, так что спецназовцы из особой, пускай и несколько куцей по составу сотни Вяхи Засада – всего сорок человек – уже ожидали меня на подворье.

Это моя подстраховка.

Можно и без нее, но нежелательно, поскольку толпа подобна пьяному человеку. Чуть толкни – и подалась, пошатнулась в сторону. В какую? А уж это смотря кто толкнет.

Учитывая, что тайных врагов у Годуновых хоть пруд пруди, и не только среди бояр, особенно после столь неудачного правления Федора, могут и так пихнуть, что…

Вот тут-то и должны сработать мои спецназовцы. Враги толпу туда, а они – обратно, и поглядим, кто кого.

Первым делом я отделил от основной группы пятерку Лохмотыша, как уже побывавших в деле и на практике зарекомендовавших себя с самой хорошей стороны.

К остальным обратился с вопросом, с трудом припомнив название предмета Игнашки:

– У кого по «Выведыванию и ношению харь» стоит «плохо» – три шага вперед.

Из числа оставшихся в строю вышла чуть ли не половина – пятнадцать человек.

Жаль, но ничего не попишешь.

Второй мой вопрос прозвучал достаточно загадочно:

– Кто хорошо ведает Святое Писание, чтоб назубок, пускай и не всё…

К сожалению, подал голос лишь командир одной из пятерок – здесь деление было тоже иное, не на десятки – по имени Догад.

В соратники себе он выбрал еще троих. Им я поручил стать монахами.

«Нищих» подобралось изрядно – возглавили попрошаек Лохмотыш и Афоня Наян.

Остальные должны были изображать простое сословие – кому что сподручнее.

Оставив в резерве три боевые пятерки «двоечников» – мало ли, я прямо во дворе предложил отобранным ребятам потрудиться во славу… рекламы Федора Борисовича Годунова, кратко изложив суть своих требований.

Поняли не сразу, так что пришлось и тут потратить время на разъяснения.

– А теперь шагом марш в дом и ищите себе соответствующую одежду, – распорядился я и устало поплелся в дом.

Впереди меня ждало, пожалуй, самое трудное и неприятное – разговор с царевичем. Представляю, что мне предстоит услышать.

Но я ошибся – беседа оказалась куда неприятнее, чем предполагал.

С первых же секунд Федор – и откуда только прыть взялась – принялся обвинять меня во всех мыслимых и немыслимых грехах.

Его послушать, так я получался куда хуже тех же бояр.

Мол, они хоть просто его предали, я же совершил это дважды – когда сбежал в Путивль и второй раз сегодня, поскольку, одержав победу, решил немедля передать ее в руки заклятому врагу, а вместе с нею и всех Годуновых.

– Ты даже не дозволил мне посчитаться с Голицыным и прочими, – напомнил он в конце. – А они меня… – И губы Федора задрожали.

– Стоп, – оборвал я его. – Начну с последнего, хотя о том вроде бы и говорить ни к чему, поскольку я тебе уже все пояснил ранее. От своей смерти они все равно не уйдут, и ждет она их нынче же, поверь мне. Только нам с тобой пачкать руки в их крови нельзя. Пусть это сделает народ. Потому я тебе хоть и дал отвести душу, но ненадолго – нельзя пинать ногами свинью, предназначенную для убоя. Наоборот, она должна иметь вид откормленный, сытый и довольный.

Я перевел дыхание и внимательно посмотрел на своего ученика. Так, кажется, хоть в этом удалось убедить – поверил он в неотвратимость мести.

Это хорошо. Значит, можно переходить к следующему пункту.

– Что же касается передачи в руки Дмитрию тебя и всей твоей семьи для тягостных мук, то тут, как мне помнится, все наоборот, или ты уже забыл про утро? К тому же ты почему-то не включил в свой перечень будущих покойников меня, – напомнил я. – А зря. И поверь, что для князя Мак-Альпина Дмитрий Иоаннович выдумает особо изощренную месть.

– За что? – удивился Федор.

Я усмехнулся.

Вообще-то следовало бы все рассказать, поскольку ситуация складывалась таким образом, что мне необходимо было от него полное и безграничное послушание, а оно без такого же полного и безграничного доверия невозможно.

Но время… Оно не просто поджимало – давило.

Потому я приступил к самому короткому варианту – контробвинениям, а их у меня хватало.

Я припомнил и бездеятельность властей в течение этих полутора месяцев. И то, что он свалил все дела на советников, которые полностью и окончательно все загубили, не забыв указать и самую главную причину измены Басманова, который перешел на сторону Дмитрия только по вине главы Аптечного приказа боярина Семена Никитича Годунова.

– Если бы он самочинно не распорядился составить и прислать из Москвы в Кромы новый разряд[13]по воеводам, в котором поставил своего зятя князя Телятевского на две ступени выше Петра Федоровича, ничего бы вовсе не приключилось! – бушевал я.

– Ты сам сказывал про мудрых советников, – слабым голосом оправдывался мой ученик, – кои для государя яко ходули.

– Сказывал, – согласился я. – Но ты ухитрился забыть мои последующие слова о том, что, на какие бы крепкие ходули ты ни встал, без своих ног тебе все равно не обойтись! К тому же я говорил про мудрых, а у тебя были такие, которых и врагу не пожелаешь. Смотри, что они успели натворить…

Когда я загнул четвертый палец на руке, Федор испуганно замолчал и, округлив глаза, лишь ужасался тому, что они, оказывается, натворили, действуя от его имени.

Изредка он еще пытался вякнуть что-то в свое оправдание, но я безжалостно отсекал все его попытки на половине фразы.

– Я надеялся, что…

– Надежда – хороший завтрак, но плохой ужин.

– Я не мог. Я хотел, но…

– Неправильно, – рубил я. – Надо было рассуждать иначе и говорить себе тоже иначе: «Я должен». И плевать на все остальное. Запомни, лишь когда юноша впервые в жизни говорит себе: «Я должен» и добивается задуманного во что бы то ни стало, он становится мужчиной!

Но окончательно его добил мой рассказ об отсидке в подземелье у Семена Никитича.