ночь, Соня, – жестко выпаливаю, не испытывая ни малейшего сожаления от того, как эта информация действует.

Она дергается, роняет на пол бокал и в оглушающем звоне битого стекла, наконец, припечатывает обеими ладонями меня в грудь. Вместе с пронизывающим плоть жаром сознание рвет до одури взбудораженный шепот:

– Я никогда не спала с Лаврентием. Ни с кем тебе не изменяла. Не изменяла, слышишь меня?! Ты был единственным! Даже поцелуи были только с тобой. Ну вот… – судорожный вздох с осадком едкого сожаления. – Дождался? Жить с этим сможешь, Саш? Хватит силы поверить? Принимай!

6

…одними чувствами разбитую жизнь не склеить...

© Соня Богданова

– Мне нужно уехать. Я прокололась, – сообщаю Тимофею Илларионовичу на следующий день.

– В каком смысле? – напрягается ожидаемо.

Под гнетом ответственности, которую я, к своему огромному сожалению, не выдержала, опускаю взгляд вниз. Смотрю на грубое полотнище диванных подушек, пока в глазах не возникает жжение.

Рука Полторацкого покидает извилистую спинку софы и по-отечески сжимает мое плечо.

– Соня? – протягивает Тимофей Илларионович с мягкостью, которую он, похоже, проявляет только ко мне.

И этого хватает, чтобы я расплакалась.

– Ну вот… Реву совсем как в наш первый разговор… – пытаюсь сквозь слезы иронизировать. – Я же говорила, что слишком эмоциональная для этого дела… Тем более с Сашей… Я не справляюсь…

Полторацкий едва слышно вздыхает.

– Что ты ему сказала? – спрашивает с той же отличительной терпеливостью.

– Я… – глубокий вдох. – Господи… – шумный выдох. – Я призналась, что измены не было, – озвучиваю это и вздрагиваю.

Не дышу, когда осмеливаюсь поднять взгляд на Тимофея Илларионовича. Он, прищурившись и пожевывая губы, неспешно обдумывает полученную информацию.

– Как именно призналась? Про похищение и всю постановку выдала?

– Нет… – мотаю головой. – Просто сказала, что никогда ему не изменяла. Ни с Лаврентием, ни с кем-либо другим… Но… Саша… На самом деле он очень внимателен к словам и деталям… Боюсь, начнет копать, проверять, задавать вопросы… И тогда… Боже… Мне даже предполагать страшно… – выдаю задушенно все то, что за ночь навертелось в голове.

– Значит, ты уверена, что он зацепится за эти слова настолько, чтобы начать расследование? Уверена, что поверил простому заявлению? – из уст Тимофея Илларионовича это звучит нелепо.

Но…

Я ведь помню глаза Георгиева. В момент, когда я обрушила эту правду, там произошла новая катастрофа. Эмоции, которые разорвали его внутренний мир, были такими сумасшедшими, что я попросту не выдержала этого шквала и сбежала.

– Уверена, – с дрожащим вздохом прикрываю глаза.

Под веками тотчас начинают сверкать молнии.

Я дрожу. Мне очень-очень страшно.

– Пожалуйста, Тимофей Илларионович… – шепчу отрывисто. – Мне нужно уехать.

– Хорошо, София, – соглашается, поняв, наконец, что толку от меня сейчас так и так не будет. Разве что, еще сильнее все испорчу. – Возвращайся в Киев. Только придумывай какое-то правдоподобное объяснение своему преждевременному отъезду, – как всегда, призывает к продуманности каждой детали, даже самой незначительной. – Мы никуда не торопимся. В этом деле спешка может испоганить весь результат. Поэтому выдыхаем и успокаиваемся. Будем наблюдать за действиями Александра. И уже на основании них принимать решения относительно следующего шага с твоей стороны. В конце концов, если Лаврентий жив, только Александр нас на него выведет.

Вздрагиваю и судорожно перевожу дыхание.

Саша избил парня до полусмерти, когда застал меня полуголой в его квартире. То, что этот спектакль был разыгран его адской мамашей, не знал, а я в тот миг не могла сказать, потому как моей жизни и жизням моих сестер прямым текстом угрожали. На Георгиева наложили домашний арест, а Христов на вторую неделю своего пребывания в больнице пропал из реанимации. По документации якобы был выписан. Но, черт возьми, с такими травмами домой не отправляют. А то, что он не появлялся ни в квартире, которую на тот момент снимал, ни в академии, лишь добавляло ситуации жути.

Лично я очень надеюсь на то, что Лаврентий жив. Но не только потому, что вместе с Полторацким жду от него показаний против Людмилы Владимировны. Просто… Не хочу до конца своих дней думать о Саше, как об убийце. Это было бы чересчур ужасно.

– Соседка позвонила. Габриель приболел. Мне нужно срочно возвращаться в Киев, – сообщаю я Лизе по телефону.

И, не заезжая в дом, который покинула утром, до того как все проснулись, отправляюсь на автовокзал. А вечером уже вхожу в подъезд многоэтажки Голосеевского района в прекрасном городе каштанов.

– Вернулась? – удивляется соседка Анжела Эдуардовна, когда я стучу к ней, чтобы забрать ключи. – Говорила же, что на целую неделю к сестре едешь, – любопытствует, как и все старушки, для которых чужая жизнь не менее интересна, чем турецкий сериал.

– Да… – вздыхаю я. – Не выдержала долго. Заскучала.

– Мм-м… А своего-то, своего-то видела? – глаза на добродушном морщинистом лице женщины блестят, как две голубые бусины.

Я улыбаюсь, потому как с Анжелой Эдуардовной вспоминаю о Сашке только хорошее. Даже наше расставание вызывает лишь светлую грусть. Возможно, я изначально сильно приврала, когда делилась, но мне так нравились эти будто бы исцеляющие ощущения, что остановиться было невозможно.

– Видела.

– И?.. – расцветает старушка в слепой надежде. – Вы разговаривали?

– Разговаривали.

– Ох, и искрило, наверное!

– Угу.

Естественно, такими ответами пытливый ум Анжелы Эдуардовны не насытить.

– Я сейчас заварю чай. Расскажешь все в подробностях.

– Окей, – и не думаю сопротивляться. – Только домой забегу. В душ, переодеться и Габриэля приласкать. Дайте, пожалуйста, ключи, – со смехом напоминаю, зачем стою у нее на пороге.

– Жду, – подмигивая, бросает мне связку старушка.

Габриэль, в отличие от соседки, не особо рад меня видеть. Проявляет характер. На руки не дается. И всячески выказывает свою обиду. Даже к миске с кормом, который я ему насыпаю, не подходит.

– А так? – достаю из шкафчика его любимую вкусняшку – кусочки сухой куриной грудки. Обычно Габриэль бурно реагирует на один вид жестяной банки, но сейчас игнорирует даже провокационное потряхивание содержимым. – Меня не было всего три дня. Это не вечность! Нельзя быть таким обидчивым, – выдыхаю скопившееся негодование. И тут же захлебываюсь чувством глубокой жалости. Он же не просто капризничает. Так проявляется его страх меня потерять. Его ведь