Как назло, только мы высунулись на улицу, опять зачастил дождь. Чиччо поднял воротник плаща. Все-таки он был с Юга.

«А вот почему тебе, северянке, здесь холодно, никак не могу понять», – повторил он в сотый раз. Как будто бы я ему уже не объясняла, что поставщикам газа и нефти гораздо реже приходится сидеть в нетопленых помещениях, даже если они оказались ими лишь по рождению и никого не спихивали с народной гадовой трубы.

Мы ехали по очередному проспекту, названному в честь их первого короля-лилипута, образ которого только что пытался архитектурно доминировать на оставленной нами площади.

В нескольких шагах от злосчастного балкона, с которого не так давно зазнавшийся мордастый паяц дирижировал волей рьяно молящихся на него человечков, горел свет в здании нового тирана. Стояли машины карабинеров, и они, скучая, несли несменный караул, как солдаты у Вечного огня, что горел по соседству.

С моста мы увидели, как поднялась вода. Когда-то, когда границы охраняли боги, Тибр разделял мир на два – этрусский и римский, а теперь его правая и левая стороны мало отличались. Обе набережные были еще сухими, и на обеих спящие под многочисленными мостами, в арках клоаки и нишах древних складов могли быть пока спокойны.

Окошко того, кого называли почему-то «папой», было темно. Как и бомжи, он ложился и вставал рано, жизнь, как и они, вел рабочую и, как почти все они, был иностранцем. Жаль, что он не мог пригласить таких похожих на него людей в один из миллионов домов, принадлежавших его церкви. Даже на поверхностный взгляд, приютов и вложенных в них денег явно не хватало.

Отвратительные загородки стояли вокруг площади, а ведь я помнила, как все было до одиннадцатого сентября две тысячи первого года. Как будто госаппараты всего мира только и ждали этой трагедии, чтобы понаставить заборов.

Медленно въезжая на безлюдный холм бога Всего Нового, мы смотрели, как слева, весь в светящихся, умноженных влажностью огоньках, постепенно открывался перед нами черный город. Он пах свежей ночной выпечкой и молоком волчицы, стекающим по пухлым ртам близнецов, еще не знающих, что один из них убьет другого.

От Трастевере мы повернули на северо-восток и уже через несколько минут мчались по пустынному проспекту. Беловатые бетонные стены тюрьмы, окрашенные холодным лунным блеском, показывались за поворотом то одной, то другой улицы. Ребиббия еще спала, хотя уже кое-где слышался грохот открываемых решеток баров и газетных киосков.

При прощании Чиччо заметил свежее пятно крови на манжете своего и так бордового, давно не стиранного пуловера и закрыл входную дверь моего временного жилища на том, что он чувствует себя римским монстром.

Взбегая по неуютной лестнице на свой седьмой этаж, сквозь немытые стекла я выхватывала его обремененную пузом, но все же легкую фигуру в длинном плаще, пока она, уменьшаясь, не исчезла совсем на пульсирующей желтыми светофорами улице, уже подсвеченной трусоватым, почти зимним восходом.

Казалось, раскачиваясь над землей, я все еще гляжу сквозь грани стакана на свешивающиеся ноги соседа. На мчащиеся поля и безлистные кроны за окном, и они раскатываются в синюю ленту моря и белую – неба.

Наконец полосы остановились и оказались тельняшкой, обхватившей широченную грудь незнакомого моряка. Открылась дверь в комнату, подо мной проплыл стол и несколько стульев, и через секунду, выпраставшись из моряцких рук, я уже спала в высокой кровати.

Белизна ситцевой занавески резанула приоткрывшийся зрачок. Солнце заполняло собой все пространство, кругло обходя углы и превращая его в золотой шар. На пустой высокой подушке рядом со мной спиралью серебрился длинный волос.

Опять распахнулась дверь, и в комнату впорхнула Надя.

Она носила на голове тиару из блестящей, мелко вьющейся седины и ходила с носка на пятку, почти не давя на землю. Никогда не сутулилась. Все, до чего она дотрагивалась, получало качество дополнительной легкости. Все, что она готовила, было воздушным, и только ей удавались такие высокие взбитые сливки, такие тающие пироги и тягучие безе, при первом надкусывании которых едок, теряя земные ориентиры, все глубже и глубже проваливался в облака.

Точным движением балерины Надя отдернула тяжелые шторы и вернулась к кровати, где я медвежонком сидела, закутавшись в огромное одеяло. От ее кожи, волос и очков, за которыми плыли увеличенные стеклами серые глаза, исходило множество лучей. Они покалывали, как при электрофорезе.

Из-за света, вошедшего через высокое окно, комната теперь сделалась квадратной. На столе сияли две белые тарелки, масленка с ножиком, тарелочка с печеньем Мария и две чашки с блюдцами. На льняных белых салфетках застыли ложки. Всего было по два. «Значит, мамы опять не будет», – промелькнула тень чувства.

Но Надя умело управилась с моей грустью, которая мгновенно перешла в беспричинное веселье. Так трудно понять чувства головастиков! Мой крутой лоб то и дело перевешивал тяжесть тела. При таких частых встрясках он был всегда в шишках, а заключенное в голове было похоже на дом, полный неостановимо летящего птичьего пуха. Правда, я была уверена, что мое темя время от времени открывалось, вроде чайника, пух вылетал наружу, а внутрь залетали разные идеи, как, например, длинный коридор, по которому уже в следующее мгновение я шла, подскакивая. Вел он в общественную уборную, где я была со смехом обрызгана, растормошена, отмыта от дремы, чтобы потом за завтраком воспитанно поедать позолоченную большим куском сливочного масла манную кашу и с медленно нарождающимся восторгом вплавляться в новую жизнь.

Началась она с того, что мы вышли из общежития моряков и оказались перед бездной воды, которая вчера сверху мне явилась лазурным псом, гоняющимся за кончиком собственного хвоста.

Теперь, на мой синий взгляд, море было синим, хотя все называли его черным. Я уже заметила, что названия почти никогда не соответствовали сути. Слова были одеждой событий или явлений. За семью замками, за тридевять земель была запрятана истина. Сточить множество железных посохов и победить нескольких драконов, чтоб однажды увидеть мир обнаженным, – ради этого стоило принимать правила других: доедать все, что дают, подолгу не видеть мать и не жаловаться.

Море было намного больше, чем вокзал. Может быть, даже оно было бесконечным. Один из белых кораблей-башен двинулся и загудел хриплым, срывающимся басом. Я закрыла уши ладонями, и неожиданно брызнувшие слезы обожгли. Надя смеялась, и прядь ее волос выбилась из-под шляпы. Выпутавшись из ярких бесформенных пятен света, зрение обрело четкость, ударилось о качающиеся лодки. В одной из них, как будто бы на расстоянии вытянутой руки, стояли два мальчика и загорелый старик в ослепительно-белой майке. Он держал в руке сеть, которая тяжело падала на деревянное дно.

Все было медленно и бессвязно, как когда начинаешь проваливаться в сон. Народ фланировал по набережной, встречался, раскланивался, расходился. Девушки, обнявшись по двое или по трое, смеялись. Они хихикали и чуть оглядывались, когда моряки, проходившие группками, что-то им говорили, а я гордилась, что нас с Надей поселили в морском общежитии.