На третьем курсе Латышка не выдержала и прямо сказала мне:

– Я не могу тебя уважать, Бешлей. Тебе девятнадцать лет, ты сидишь на шее у родителей. Я бы все поняла, если бы ты хотя бы училась. Но ты не учишься. Ты спишь до обеда, не убираешься в комнате, часами торчишь в курилке и проедаешь безумные деньги. В газету ты ходишь только для вида. Где твои заметки? Ну?

Я было хотела ей предъявить какой-то нарисованный мною график из последнего номера, которым я очень гордилась, но под холодным Латышкиным взглядом он вдруг показался мне блеклым и жалким.

Я стала искать работу и вскоре нашла себе место в новом деловом издании. Меня там все время ругали и отчитывали, я с утра до ночи ковырялась в каких-то цифрах, все путала и очень переживала, что меня выгонят. Зато Латышка казалась мною очень довольной и временами меняла свой снисходительный тон на дружеское участие.

На четвертом курсе жизнь стала казаться мне невыносимой. К большому объему работы добавились подготовка к экзаменам и диплом. Спать мы почти перестали. Латышка окончательно превратилась в робота, я – в глубоко несчастное, ноющее существо. Иногда рано утром я спускалась в курилку, вставала у оконной решетки, выдувала наружу дым и представляла себе то время, когда все это кончится. Когда не будет учебы. Когда я перестану быть бестолковым корреспондентом. Когда я дослужусь до редактора и тоже буду на всех ругаться. Когда я буду снимать квартиру и курить на своей кухне.

Я только никак не могла представить, что в этом будущем не будет Латышки.

Она стояла за всеми моими мечтами, и я ждала ее одобрений.

V

Сейчас я знаю, что схожее ощущение – ощущение невыносимой тяжести взрослой жизни – было и у Латышки. Нам обеим не хватало радости и чего-то человеческого во всем, что с нами происходило.

Спасаясь от убогости общежития и какого-то нестерпимого скотства офисной жизни, я влюбилась в университетского преподавателя и тогда стала все объяснять страданием. Много курю – потому что страдаю. Плохо учусь – потому что страдаю. Пропустила дежурство на кухне – страдаю. Опаздываю – потому что ночью опять страдала. От страдания мне становилось легче.

В истинность этой любви Латышка не верила ни секунды, но отрицать ее искренность не решалась – врать я никогда не умела и страдала по-настоящему, с ревом, истериками, отчаянием и алкоголем. Она неловко меня утешала, но разговоры о моих чувствах давались ей нелегко – было заметно, что для таких ситуаций у нее не то что нет слов, а как будто не хватает каких-то реакций.

Никогда не забуду тот день на четвертом курсе, когда я страшно опозорилась.

Преподаватель – тот самый преподаватель – на семинаре попросил нас дать определение Учредительному собранию. Вся группа долго молчала, и тогда я решила спасти ситуацию, встать и ответить на этот очень простой вопрос. Я встала. Открыла рот. И вдруг не смогла ничего сказать. Постояла немного и села.

Вечером Латышка, которая училась в другой группе и сцену эту не видела, устроила мне допрос:

– То есть что значит: ты от любви не смогла ответить на вопрос, что такое Учредительное собрание? Как такое возможно?

Она смотрела на меня с тревогой, раздражением и любопытством. Словно я сейчас открою ей жизненно важную тайну. Я была зареванной, опухшей и ничего внятного ей сообщить не могла.

– Я не знаю. Встала, посмотрела на него, и у меня как будто перехватило все – горло, в груди что-то… знаешь, так стиснулось.

– От любви?

– Не знаю… наверное, от любви.

Латышка немного походила по комнате, потом села и сказала вдруг очень серьезно – так, как она никогда мне раньше не говорила. Словно на равных.

– Только что-то великое может помешать человеку ответить на вопрос, что такое Учредительное собрание, Бешлей. Мне бы хотелось почувствовать что-то такое.

VI

Я не думаю, что перемены в Латышке начались из-за меня и той глупой влюбленности, которой я изводила всю нашу комнату. Я думаю, что-то в ней сдвинулось еще раньше. Сейчас я вспоминаю, что с каждым годом она все больше жаловалась на работу. В какой-то момент у нее появилась идея стать двигателем прогресса на радиостанции, где она работала. Она говорила о реформах, о том, как мечтает постепенно сдвинуть огромную неповоротливую госструктуру в сторону разумной эффективности. Придумывала новые программы, форматы. Без конца писала какие-то концепции. Делала презентации. Разрабатывала благотворительные проекты. Каждый раз все заканчивалось разочарованием. И каждый раз это разочарование было каким-то по-детски недоуменным. «Я не понимаю, – говорила она, – я не понимаю, почему они не хотят меняться. Ведь всем же так будет лучше».

Все чаще она присылала мне новости, которые ее возмущали. Говорила о слабости экономики, нефтяной зависимости, неэффективности власти, низком качестве образования. Я не помню, чтобы мы отмечали получение ею гражданства и русского паспорта.

Окончив бакалавриат (она – с красным дипломом, я – кое-как), мы вместе поступили в магистратуру. Ее недовольство университетом стало стремительно расти. Она начала прогуливать лекции, плохо сдавать экзамены. И в преддверии летней сессии вдруг заявила, что бросает учебу. В своей обычной резкой манере она сказала, что магистратура не оправдала ее ожиданий и что в мире еще много ценностей помимо учебы. В один день собрала все вещи и вылетела вон.

Решение Латышки меня потрясло. Несколько дней я ходила очень взволнованная. Пустая Латышкина койка, застеленная синтетическим одеялом цвета морской волны, вгоняла меня в тревогу. Ночью сетка ее кровати не прогибалась и была недвижима. Сверху никого не было.

Мне было страшно.

Я кое-как прожила сессию, но уже летом поняла, что второй год учиться не буду. Без Латышки учеба совсем потеряла смысл – я утратила ориентир.

Следующие два года мы общались урывками.

Она продолжала делать карьеру и получать должности. Но при каждой встрече уже говорила, что не видит перспектив. Что часто чувствует бессилие и апатию. Злилась на начальство и цензуру. После объявления о политической рокировке в сентябре 2011 года Латышка впервые что-то пробормотала про «пора валить».

У нее появились увлечения, которых никак нельзя было от нее ожидать, – фэн-шуй, психология, гороскопы. Она занялась экстремальными видами спорта и нашла себе странного парня, который, по ее словам, мог открывать замки взглядом. Потом сама занялась восточными практиками и стала приглядываться к разным религиям. Съездила в отпуск в Тибет и, вернувшись, перестала убивать комаров.

Всплеск интереса к окружающей действительности возник у нее во время протестов 2011–2012 годов. Ее снова переклинило на работе. Только на этот раз она решила стать человеком, который все изнутри расшатает. Она радовалась, когда ей удавалось пропихнуть в новостную сводку неофициальные цифры о количестве участников митингов или вставить цитату от лидеров протеста или просто протестующих. Но постепенно протестные новости сменились потоком сообщений об арестах, затем превратились в судебные сводки. Энтузиазм Латышки угас. Последним ее геройством стала речь Алексея Навального с одного из его приговоров, которую она лично дала в эфир.