Ведь везение в жизни обычно полосами. Первоначально мне потрясающе, оглушительно везло и я этим не пользовался, считал, что так будет всегда. А жизнь, как маятник. Но мне казалось, что меня ангел-хранитель подстраховывал. Как будто там, в небесах ходатайствовали за меня мои рано погибшие родители. Мне везло, но как правило по-мелкому, а в крупном, где выстраивал стратегию я сам, я, пожалуй, в полной мере – неудачник.

Поясню, ты попадаешь, скажем, в страну грёз, но твоя обувь жмёт, несимпатичны соседи-попутчики и ты не можешь понять: повезло ли тебе или всё это нужно только лишь пережить?

Симпозиум движется медленно, удручая монотонностью. Встречались редкие проблески. Влетели в зал как-то Мамод и Мерсье с докладом, поднимающимся над общим уровнем, кинематическими изображениями, напоминающими рисунки римских колесниц, а то в обычном докладе встречались модель, решение, которые выглядели парусом на фоне безбрежных вод, но чаще доклады клонили в сон, а обсуждение с тормозящими вопросами напоминало движение в вязкой среде. Местами присутствие становилось невыносимым и хотелось нестандартно-необыкновенного, того, что в любом случае вывезет и спасёт. Я думаю, многое в нас самих дремлет до поры, до времени и пробуждается опасностью или красотой.

А что считать красотой? Легче вспомнить, чем выразить. Тропический сиреневый рассвет в отдалённой кубинской бухте Нипе. Какая-то первобытная тишина. Вдоль берега скользит наш огромный белоснежный корабль, а вдали, там, где не видно пока, но известно – лежит океан, в лучах восходящего солнца распласталась над водой стая розовых фламинго. Нам хорошо, и дух захватывает от красоты.

Купаемся мы обычно в одном месте, у спуска гостиницы. Но как-то мы с Лёней Сюливановым приходим в иное место, и там встречаем знакомые пары: Грымова с Сонькой и шефа с ТТ. Они по словам Грымова постоянно купаются здесь по ночам, в центре летнего пляжа, теперь пустующего, за Променадом Моряков, у стены, увитой бугенвиллией. Здесь остановка чего-то с будкой каменной, где мы с Лёней переодеваемся. А нашим парам раздевалки не нужны. Они без них обходятся. У них нет секретов друг от друга.

В этом месте – отличное купание. Здесь светло, рядом набережная и сверкающая световая дорожка на воде. Я теперь думаю о Клер. Она вовсе не американка, она – француженка и её зовут Клер (clair – свет), по-русски Света, в переводе – ясная, чистая, близкая акту творения: «Да, будет свет». И я повторяю: «Да, будет Клер».

Сонька же для меня из области практически нереализованного. Ведь то, что есть рядом, не представляет интереса, но когда оно уходит, рождается собачье стремление догнать и заполнить каверну пустоты. Начинаешь себя жалеть и окружающее ругать по принципу: «Не моё, так хоть ругну». Сонька ещё так-сяк и может нравиться, но Таисия…Та прямо по Гоголю «сука брудастая и в усах», кляча – о ней самое нежное, и я удивляюсь шефу. Но по Хемингуэю чувствует себя дрессированной свиньей, «которая наконец нашла кого-то, кто её любит и ценит ради её самой». Но заблуждается она. Шеф не предсказуем и, обсуждая его, можно и голову сломать.

Если попроще, то можно обсудить Виктора Грымова. В нашей ситуации не нравится мне он. Только Сонька для него – очередное приключение. Он наделён множеством достоинств, которые проявляются в разных местах. Он родом из Средней Азии, восточный человек, считающий удовольствия в порядке вещей. Я представляю его восточным визирем при деспоте-государе. У нас он из проектантов, и положение у кормушки управления полётами вошло ему в кровь.

В ЦУПе он на виду, на самой вершине айсберга. Но здесь для меня плюсы его уравновешиваются минусами. Мы в одном деле, и каждый вложил свой кирпич в здание космонавтики. Многое на мой взгляд разрушается от тесноты. И то, что до этого происходило с определённой скважностью, превысило норму. И соседний кирпич становиться тебе «камнем преткновения». Хотя меня это не должно волновать. Я в стороне от всего строю своё здание красоты. Скорее всего это будет безопорный храм, где дело не в массе, а в пропорциональности. И всё в нём окажется знаком судьбы, и даже этот белый пароход, светящийся ночью среди залива на тёмной воде.

Наш мыс сегодня – тих и сумрачен, и мы купаемся подальше от него и ближе к заснувшему городку. Он выглядит теперь грудой углей, прижался к воде. Теснят его горы. И низко весят над ним горящие южные звёзды, огромные, близкие, не соперничающие с половодьем света Ниццы, что рядом здесь, за хребтом. А море безмолвно. Плещется себе в каменной кастрюле берега, и мы в нём болтаемся планктоном, невидимые из космоса.

Симпозиум движется себе по расписанию, как хороший экспресс, и завтра выступать мне. Я думаю переиначить доклад. Устали все, и нужно что-нибудь лёгкое, поверхностное и вместе с тем эффективное, что бы встряхнуло всех. Обо всём и не о чем, эфемерное. Скажем, оценка сделанного. Хотя это – дело не моё. Да, я с самого начала в проекте и участвовал во всём, но есть шеф сопредседателем за главным столом и, конечно, ему не терпится выступить. Не с деталями (он их не знает), а так, обо всём. И я ему с подведением – костью в горле. Однако не бубнить же мне, создавая фон.

Во мне срабатывает пандан-эффект: махнуть на всё и пусть несёт меня река неведомого по уступам своим и, может, даже в пойме реки Стикс, которой не избежать, но перед которой можно притормозить, пока не поздно. Язык мой – враг мой. Но он способен стать и другом. Не просто владеть в совершенстве чужим языком. Но это даёт возможность говорить без посредника, и победителями становятся те, кто этим воспользовался. Так получилось и на этот раз и с Главкосмосом и в нашей истории.

Сижу с умным видом и от нечего делать гляжу по сторонам. Смотрю на малявинскую крестьянку. «В „бабах“ Малявина, – писал Сергей Глаголь, чудится всегда невольная и смутная разгадка чего-то особого в самом русском духе. Какой-то отблеск пожаров, „красный петух“ и запах крови, залившей русскую народную историю, вопли кликуш, опахивание деревень, мелькание дрекольев бабьего бунта…» Картина поддержкой мне: и что мне шеф и что я, наверное, ему? Эх, была, не была. Рядом на стене аккуратный «Интерьер 1908 года» Зинаиды Серебряковой, племянницы Бенуа, сестры Лансере. Он говорит мне по-иному. Он призывает к осторожности: не натвори необдуманного, взвесь!

Вечером нас везут на «ферму» в горах. Ферма эта – специализированный ресторанчик, стилизованный под крестьянскую ферму. Кружной дорогой поднимаемся мы в горы Эстрель. Из автобуса идём под цветущими арками, которые держат румяные девушки в старинных костюмах. Это так неожиданно и здорово, что идущая рядом Сонька взвизгивает и впивается ногтями в мою ладонь. Длинные столы расставлены в большой старинной зале фермы. Шеф а за ним и все наши усаживаются вместе, в центре. Я же больше в силу своего противоречия тащусь за французами, коллегами по проекту.

Мы уселись с ними за крайним столом. С другой стороны наши визави Клер со специалистом по системам жизнеобеспечения с мужественным лицом и руководители работ от Аэроспасиаль – Анц и его коллега, Фреди и наш единственный русско-англоговорящий за этим столом – Лёша Успенский. Кто ещё? Рядом коллега Патрик Обри и кто-то из клонированных по моей классификации, высокий с усиками, и ещё сонная француженка – специалистка по биологии, с которой мы прилежно здоровались весь проект, не сказав за раз более двух-трёх слов.