из-за невидимого папаши, одного на шесть или семь миллиардов, у которого только и дел, что стращать, не платить алименты да лениться ударить палец о палец, чтобы явить нам свою справедливость? На сей счет, между прочим, имеется афоризм: если Бог есть, но делает вид, что Его нет, то не стоит Ему в этом препятствовать.

– А если Он шлет потом громы и молнии?

– Значит, вышел прокол с маскировкой.

– Выходит, Он все-таки есть?

– Выходит, Его слишком мало.

– Получается, надо помочь.

– Не мешало бы. Но тут мы опять возвращаемся к нашим истокам: Земля для любви приспособлена мало. Как и для самопожертвования. Хорошо, что хоть Богу прекрасно известно, что Он ни к чему не причастен. В этом и состоит Божий Промысел: быть ни к чему не причастным и осыпаться за это хвалой.

– Раньше ты в Него верила.

– А потом поняла: незачем вмешивать Бога в наши проблемы, выставляя сбежавшим сообщником. У Него и так высший срок: осужденный на вечность…

* * *

Тысячи камер по городу были расставлены вот уже несколько лет, однако программу распознавания лиц внедрили лишь к февралю.

Распространителей масок поймали не всех и не сразу. Запрещенный товар скупали у мафии оптом и распродавали в подпольную розницу. Пользуясь тем, что ввоз масок в РФ подпадал под статью «контрабанда», подсуетились ушлые самоделкины. Оттеснив спекулянтов, они под завязку насытили рынок своей контрафактной продукцией. Спрос на латекс многократно возрос. Потом резко упал – когда за ношение масок ввели админштраф в пятьсот минимальных окладов. Большинству потребителей наказание было не по карману, а посему «вероломные планы врагов подорвать госустои страны» потерпели фиаско.

– Говорят, намечаются обыски. А еще говорят, научились сквозь маски прочитывать лица.

– Плевать.

– Так и так ты не носишь свою.

– Наплевать.

– За полгода – ни разу.

– Отвянь.

– Я и то надевал.

– Ты герой. В микромикроформате. Забыл?

– Мне показалось, или ты в самом деле становишься сукой?

– Да пошел ты, ссыкло!

– Истеричка.

– Мудак.

– Психопатка.

– Ничтожество. Тряпка.

Он посмотрел на цветок, на жену и опять на цветок, на сей раз – озадаченно: Караваджо на их перебранку не отреагировал. Странно, подумал супруг.

Потом сообщил (или все же спросил?):

– Я тебя ненавижу. (?)

– А мне на тебя наплевать.

– Это мне наплевать, – буркнул он, распаляясь, но как бы с ленцой, без души. – На тебя и твои кретинизмы.

– Не забрызгай слюной лепестки, василиск недоделанный.

– Ладно. Запомни.

– Да что в тебе помнить? Давно ничего не осталось. Ты сам уже маска. Кусок негодящей резины.

Муж зевнул.

– Черт с тобой. Оставляй, если хочешь.

– Хочу.

Он швырнул ей свою.

Увернулась.

Маска шмякнулась о занавеску и, причмокнув, скатилась распоротым мячиком к плинтусу.

Жена усмехнулась.

Вот сейчас я и вправду ее ненавижу, подумал супруг, включил телефон, засек время, потом подождал, посчитал и проверил.

Не так уж и долго.

– Две минуты семнадцать.

Супруга презрительно вскинула бровь и, уткнувшись в ноутбук, промолчала.

– Две и семнадцать секунд. Столько я ненавидел.

– Негусто.

Подумал: зато весь вспотел, хоть в тазу выжимай.

– А если найдут?

– Не найдут.

– Ну а если найдут?

– Я устала бояться.

– Я тоже, – он снова зевнул. – Только устать – это ведь не перестать. Или ты перестала бояться?

– Все, что у нас еще есть своего, это лица.

– Зачем тогда маски?

– Чтоб уберечь наши лица от слежки – хотя б на чуть-чуть.

– Почему же тогда ты…

– Боялась. Я и сейчас их боюсь. Просто очень устала.

– Я тоже.

Пора б ей пойти на попятную, подумал мужчина, украдкой взглянув на часы.

– Если ты хочешь, порвем.

Минута шестнадцать секунд.

Добавив к ним двадцать, он твердо сказал:

– Не хочу.

– Но порвем?

– Я не знаю. Какой нам с них прок?

– Никакого.

– Только себя подставляем.

– Согласна.

– И ради чего? Ради дурацкой бравады!

– Я-то думала, ради сопротивления.

– Не носить, чтобы прятать?

– Прятать, чтобы носить. Не обязательно на голове. Можно и в голове. Разве нет?

– В голове – это можно. В ней можно носить что угодно. Не обязательно маску. Она-то тебе для чего?

Сверкнула недобро глазами:

– Чтобы совсем не утратить навыки прямохождения! Или, по-твоему, этого мало?

– Мы сделаем так, как ты хочешь.

– А ты так не хочешь?

– Хочу.

– Ты не хочешь!

– Хочу.

– Ты не хочешь.

– Я тряпка.

– Ты просто боишься.

– Боюсь.

Тридцать восемь секунд.

– Просто я идиотка.

– Это я просто трус.

– Если хочешь, порви.

– Ни за что.

– Хочешь, сама их порву?

– Если хочешь.

– Сколько раз повторять: не хочу!

– Успокойся! Мы их не порвем.

– Поклянись!

Он поклялся.

Она соскользнула со стула. Муж упал на колени и перехватил на лету, не дав расшибиться лицом о паркет.

Натолкавшись в объятьях, женщина влажно уткнулась мужчине в рубашку и зарыдала.

«А вот интересно, я ее точно люблю?» – думал он и старался припомнить на ощупь, как прежде, в былые эпохи, изъяснялась руками их исповедальная нежность.

Ночью они на износ истязали друг друга – то ли гневливой любовью, то ли брезгливым отчаянием.

Наутро супруг обнаружил жену у дымящейся раковины.

– Так будет лучше, – сказала она.

– Достаточно было порезать.

– Мне захотелось поджечь. И я подожгла, только очень воняло. Пришлось открыть кран.

– Можешь уже закрутить.

– Не могу.

– Давай я.

– Погоди. Пусть течет.

– Для чего?

– Таковы обстоятельства.

Позже она рассказала, как ее дед-профессор на старости лет обзавелся деменцией.

Это случилось на лекции: ни с того ни с сего запнулся на полуслове и стал грызть мелок. Потом снял пиджак, наслюнявил подкладку пузырчатой белью, сложил его вдвое и начал тереть, не обращая внимания на изумленные возгласы аудитории.

Постирушки прервали охранники.

Вызвали санитаров и бабку.

Из деканата его повезли к мозгоправу, а после осмотра – в больницу, где продержали профессора несколько месяцев.

– Когда он вернулся, меня к нему не подпускали…

Днем дед бывал еще ничего. По солдатской привычке вставал на рассвете, делал зарядку, пил чай с крендельком. За столом себя вел, как всегда: был неизменно опрятен и вежлив. Затем уходил в кабинет и часами читал, но сложные тексты усваивал плохо, а на простые бесился, драл в клочья страницы и знай приговаривал: «Кыш отсель, шелуха!»

К вечеру дед утомлялся, плюхался в кресло и дулся на бабку. Иногда сквернословил и порывался влепить ей пощечину. Но самые гнусные пакости отчебучивал по ночам: то запоет во всю глотку «Дубинушку», то стащит из бара коньяк, напялит пальто на пижаму и намылится в парк «покутить с сирым племенем», то достанет портняжные ножницы и раскромсает одеяло на спящей супруге. На ее возмущение: дескать, какого рожна, – дед прикладывал палец к губам и