Он не рассердится, все будет куда хуже, ей придется смотреть, как на него накатывают волны разочарования, когда он услышит новости. Смотреть, как он обмякнет, и видеть написанное у него на лице: я знал, что так и будет, если я с ней пойду. Дурак, дурак.

Анна не понимает, почему ему здесь так противно. Словно деревья – руки, которые его хватают, чтобы удержать. Улучив минутку, Анна открывает входную дверь и вдыхает зимний воздух. Ее родители живут в домике лесника, одни в целой долине. Его название – Дом в Глубине – было с ней с детства, насколько хватало памяти.

Это самая душистая часть леса. Лето идет сюда не торопясь, вползает поздно, медленно расстилает свою зелень. Весна показывается, словно зеленоватая глазурь на слежавшейся холодной земле. Даже летом в буйной растительности сохраняется холодок – все здесь растет в темноте, неся в сердце крапинки холодной грязи. Но Анне тут нравится: привкус речной воды в воздухе от ручья, бегущего по дальнему краю сада, пустой каменный свинарник с другой стороны, запах дровяного дыма от печной трубы. Она вдыхает все это и снова поворачивается к кухонному столу и к своей матери.

– Что ж.

Мать думала, пока Анна стояла у двери, выбирала, как лучше принять новости. Она быстро отказалась от мысли изображать осуждение или гнев. Что толку? Тесто в миске стало почти как пудра. Мать прибегла к старому проверенному способу.

– Так и бывает, когда сами молоды, а ночи длинные. И пусть кто со мной не согласится.

Мать встает, обходит стол и кладет руку в муке Анне на плечо.

– Может, ты…

Она не договаривает.

Анна вроде как не должна знать, как – иногда – мать помогает испуганным, отчаявшимся девушкам. Она не должна знать о чудовищных розовых трубках и резиновом мешке, который надо наполнять водой, – все это лежит у матери в шкафу в запертом чемодане, – и пускать струю женщинам внутрь, словно они – лодки, которым надо вычистить днище. Анна любопытная, – любопытство и привело к ее нынешней беде, – она много лет назад нашла связку ключей, тонких, серебристых, спрятанных на дне вазы. Она сразу поняла, от чего они. Чемодан к тому времени уже давно вызывал ее интерес. Отец в часовне, вся долина там. Приземистое здание из серого камня стоит над долиной, словно присматривает за всеми. В доме тоже есть око. Оно вышито на канве и забрано стеклом, висит над камином, а снизу вышито: «Ты Бог, призревый на мя». Анна думает, что, когда приходят девушки, око, должно быть, опускает виднеющееся над ним веко, пока женщина не уйдет, вымытая дочиста. Женщины здесь живут так, под покровом леса. Анна, хоть и не из первых рук, знает, что многие из них верны старым обычаям. Мужское устройство, с законом, часовней и полем для регби – это верхний слой, укрепленный, а все остальное происходит ниже, у земли. Кто знает, что там, что погребено у подножья деревьев, что год за годом, слой за слоем накрывают листья? Когда Анна была маленькая, они с сестрой тоже там всякое закапывали, под дубом за ручьем, прямо у края сада, или под буком, дальше по тропинке. Маленькие сокровища, а однажды – куклу, которая, по мнению Анны, плохо себя вела. Но потом она так и не смогла найти куклу. Ходила по лесу, звала, рыла землю под всеми окрестными деревьями, но лес точно вобрал ее, засосал вглубь, и Анна не смогла ее откопать. Лес съел куклу.

Анна поеживается, хотя в кухне не холодно. Едва заметно качает головой. Они обе понимают, что было предложено и отвергнуто. Анна не может с этим смириться – чтобы ее мать выковырнула собственного внука из тела дочери, как гранатовое зернышко булавкой.

Анна садится, кладет голову на стол и накрывает ее руками. Ей было бы не так трудно принимать решения, будь у нее больше времени. Не дави на нее изнутри вот это, созревающее, как зернышко, проросшее летом в земле; кажется, все совершается в мгновение ока.

Мои синяки меня почти расстраивают, они побледнели и пожелтели по краям, как старая газета. Остался только маленький порез на костяшке. Я надеялась, он превратится в шрам, иначе получится, что ничего на самом деле и не было. Каждый раз, как он зарастал, я сгрызала струпик. Но день или два я о нем не вспоминала, а когда взглянула, мое тело предательски починилось, и я увидела на костяшке только чистую розовую кожу в морщинках. Северный ветер продолжал дуть, и, стоило мне забыться, внезапно налетал, так что я клонилась вбок, словно меня так и били с другой стороны.

Пока родители были на работе, я взялась за гири Мика. Я решила стать сильной, как он, но едва смогла поднять их до плеча, что уж мечтать махать ими над головой, как он. Но я все равно продолжала пытаться, раз в час.

Барбара сказала, что мне пора возвращаться в школу, когда мыла посуду после обеда, надев ярко-розовые резиновые перчатки.

– Ты уже и так много пропустила.

Я смела со стола крошки кухонным полотенцем.

– А что я всем скажу, почему меня не было?

Она ответила:

– Ты погляди, теперь весь пол в крошках. Сходи, принеси совок и все замети.

Пока я возилась под столом, подметая, она произнесла:

– Да, я об этом думала. Может, скажешь, что ты упала и потянула ногу?

Я мигом распрямилась и встала со щеткой в одной руке и совком в другой. Мы обе какое-то время молчали. Барбара даже схватилась за бок мокрой резиновой перчаткой и прижала руку, словно ей было больно от вранья.

– Не думаю, что это правдоподобно.

И хотя я сказала это тихо, очень прилично, Барбара завелась:

– Бога ради, Руби! Откуда ты только таких слов набралась. Мы все понимаем, что то, что с тобой произошло, плохо, но я позабочусь о том, чтобы это не повторилось, так что тебе надо с этим смириться – и мне тоже.

Она стащила перчатки, швырнула их в грязную пену и пошла к двери.

– В словаре, я нахожу слова там, – сказала я ей в спину, когда она выходила из кухни.

Но не думаю, что она услышала.

К утру она даже уговорила Мика отвезти меня. Мик работал уборщиком в моей школе. Иногда мы встречались взглядами поверх его полотерной машины – жужжащей электрической черепахи, которую он толкал по коридорам. Потом он отводил глаза, снова смотрел вперед и шел дальше, прорезая чистую блестящую полосу. Обычно он не хотел везти меня в школу, шарахался, как от чумы, говорил, что я не затыкаюсь в машине, а ему надо в это время поразмышлять. Думаю, я болтала от нервов. Он любил приезжать пораньше, чтобы уйти в свой закуток, заварить чаю и спокойно посидеть в тишине перед работой.

– Сядь там. – Он мотнул головой в сторону лестницы. – Молча. Веди себя тихо и жди.

Я сидела и смотрела, как он собирается, как причесывается перед зеркалом. Он возился даже дольше, чем обычно, и я подумала, не из-за того ли, что оттягивает поездку в школу, где ему придется отвечать на неудобные вопросы о моем отсутствии.