болота. А дальше, за Октюбой, в башкирских степях, как отсветы далеких костров, время от времени вспыхивают зарницы. Посевы ржи стоят высокой стеной, и зарницы как бы предвещают хороший урожай.

Оставив Вальку, Санька тем же переулком, что и Большов, вышел на Первую улицу.

Встреча с Максимом Ерофеичем его ничуть не расстроила. Зато намерение Вальки выйти замуж отозвалось больно.

Была Валька все-таки особенная, не то что остальные поповские дочери: Настя и Агния. Те, как откормленные гусихи: сонные, толстые, квелые. А эта и в клуб ходит, на игрищах бывает, кадриль пляшет не хуже любой деревенской девки.

К кому же она решила бежать? Если уж выбрала, то либо Алеху Брагина, либо Мишку Чеснокова с теченской мельницы. В их домах горниц много, а всю черную работу делают батраки и батрачки.

Вспомнив Алеху, Санька сжал кулак. Давно у него чешутся руки против этого выродка. Купил он гармонь и думает, что стал в Октюбе первым парнем. Сам, как оглобля, тощий и длинный, рыло у него, как у петуха, только гармонь и красит. Девки неразборчивы: пусть хоть козел, лишь бы умел на гармони лады перебирать. За то и сажают его на игрищах в середину, на видное место.

Ненавистен Саньке Алеха Брагин. И за гармонь, и за чванливый вид, а больше всего за издевки:

— Эй ты, консомол! Рваные штаны! Хошь, подарю тебе семишник на бедность?

Мысли о Вальке и Алехе занимали, однако, Саньку не долго. Решительно тряхнув головой, он заторопился в сельский совет. Там дела были более нужные. По вечерам под диктовку Павла Ивановича писал он очередную сводку о количестве заготовленного хлеба, составлял донесения о самогонщиках и отправлял эти бумаги нарочным в Калмацкий райисполком. Сегодня же помимо всего предстояло собрать заметки для очередной стенгазеты, написать в нее о тех, кто прячет и портит зерно, рассказать о прибытии трактора. Да еще и с Федором Балакиным, избачом, нужно поговорить о том, что казалось в прочитанных книгах непонятным.

В домах уже гасли редкие тусклые огни. Перед окнами темнели густые палисады с неподвижными тополями и ветлами. Куда ни посмотри, всюду благость и мир. Но дальнейшие события, начавшиеся с этого вечера показали, что мир и благость были обманчивы.

На площади возле сельсовета ребятишки играли в чехарду. Когда Санька подошел, они вдруг, будто стайка воробьев, снялись с места, кинулись к переулку, круто уходящему к озеру. Оттуда послышались тревожные мужские голоса и глухой сдавленный стон. Чуя недоброе, Санька тоже побежал, сбивая ребятишек.

С берега озера двое рослых мужиков вели под руки третьего. Этот третий шатался, голова у него была низко опущена. По голосам Санька сразу узнал деда Половскова и Илюху Шунайлова. Пробившись через толпу ребятишек, вглядевшись, он скорей догадался, чем узнал в третьем Федора Балакина.

У Саньки все похолодело внутри, когда он услышал, как дед Половсков сказал выбежавшему из сельсовета Рогову:

— Здорово Федьку-то ухамаздали. Должно, вдарили в голову. Ишь ты, сердешный, как стонет и голову клонит.

— Кто? — не вдаваясь в подробности, глухо спросил Павел Иванович.

— А пес их знает! Кто могет, окромя первоулошных? За хлебушко мстят, ироды! За хлебушко! Нашли-таки, где парня подкараулить.

— Где вы взяли его?

— Да вот здесь же, в энтом переулке, как раз в конце огорода, возля черемушника. С Ильей-то мы пошли к озеру охолонуться, а он, Федор-то, тут и есть. На четвереньках на угор ползет. Ладно, хоть не насовсем его!

Павел Иванович распорядился, чтобы Илья Шунайлов и еще трое мужиков из бедняцкого актива осмотрели место, попытались найти следы. Сам же вместе с дедом Половсковым и Санькой осторожно повел Федора в помещение.

При свете трехлинейной керосиновой лампы, слабо мерцавшей на столе председателя сельсовета, Санька рассмотрел страшное лицо раненого. Русые кудреватые волосы покрылись коркой запекшейся крови, глаза словно провалились в глазницы, а губы и щеки поблекли.

Федора положили на лавку, принесли из колодца ведро чистой холодной воды, послали Фому Бубенцова за полотенцами.

После того как Павел Иванович и Федот Еремеев обмыли Федору лицо, перевязали голову, он перестал стонать, открыл глаза и на вопрос Павла Ивановича, заметил ли он лиходеев, с трудом произнес:

— Не знаю. Кто-то из черемушника. Потом все сразу как провалилось.

Беспокоить его больше не стали.

Илья Шунайлов передал Павлу Ивановичу найденный в переулке увесистый камень с бурыми пятнами крови. Никаких следов больше не нашлось: их скрыли темнота и густой бурьян.

Все время, пока Федор лежал на лавке, Санька не отходил от него. Подавал пить, поправлял брошенный под изголовье пониток деда Половскова. На худом загорелом лице Саньки изредка поблескивали слезинки. Он отворачивался в сторону, смахивал их, чтобы никто не заметил, но они опять появлялись.

— Саня, — превозмогая боль, сказал Федор, — достань-ка у меня в брюках ключи от читальни и от книжного шкафа. Без меня тут с Серегой Бураном за всем присмотрите. А я вернусь скоро. Вот увидишь!

Наконец Санька взял себя в руки. Глаза его, уже просохшие от слез, стали суровыми, напряженными, как у Рогова, Еремеева, деда Половскова и других мужиков. Припомнилась угроза Большова. И эта угроза стала вдруг реальной, ощутимой, словно вот тут, на лавке, лежал с перевязанной головой не Федор Балакин, а он, Санька Субботин.

Пока он раздумывал над тем, стоит ли сказать об угрозе Павлу Ивановичу, на улице снова поднялся шум, а вслед за тем, в помещение вбежал запыхавшийся Фома Бубенцов.

— Еще беда! — еле переступив порог, закричал он. — Кто-то бочку с бельзином открыл, и весь запасной бельзин на землю вылил. Сорвется теперича подъем пара. Ох, язви их, душегубов!

Часть мужиков, бывших в сельсовете, тотчас же побежала в ограду, словно злодей, выливший бензин на землю, все еще находился там и его следовало немедленно изловить. Оставшиеся примолкли. Павел Иванович переменился в лице, но с места не встал.

— Так, так! Значит, снова начинается! — произнес он в раздумье. — Но все-таки кто же? Большов? Юдин? Или кто-то другой?

3

Федора Балакина увезли на дежурной подводе в Калмацкую больницу. Илья Шунайлов, выражая общее настроение, сказал:

— Ну, что же, мужики! Видно без кровей не обойдется. Иного выхода нету: либо кровя отдай, либо кулацкий хлеб не трожь!

Никто из присутствующих в этом, по-видимому, не сомневался: ни Федот Еремеев, ни дед Половсков, ни другие мужики. Лишь Фома Бубенцов попытался оценить случай с Балакиным несколько иначе. По его мнению, с Федором кто-то свел личные счеты из-за какой-нибудь девки, потому что он не только парень красивый, но главное — не здешний, а октюбинцы