божницы снять, любой клятвой поклянусь!» С тем и ушел, не дал ни зернышка. Выходит, что и бога обманул и власть!

В сельсовете свет был потушен. Бежать домой к Рогову или Еремееву далеко. За это время Прокопий Ефимович мог скрыться. Ехал он тихо, но дорог на поля было много.

Держась ближе к плетням, стараясь себя не выдавать ни единым звуком, Санька проследил за подводой Юдина до выезда из загумен. Там Прокопий Ефимович сел на телегу и погнал лошадь в сторону Черной дубравы.

Леса Черной дубравы славились волчьими гнездами, черноталом, болотами, наглухо заросшими камышом. Ни бабы, ни ребятишки не ходили туда за ягодами и Грибами, даже мужики, боясь волков, не оставались ночевать в одиночку. Проезжие пути, связывающие Октюбу с другими деревнями, лежали далеко в стороне. То, что Юдин поехал именно по этой дороге, а не к Чайному озерку, где находились все его поля и загородка, навело Саньку на вполне резонную догадку: значит, самогонный аппарат скрыт где-то там, в Дубраве, и не иначе, как в загородке Максима Большова.

Теперь можно было не торопиться. Зная место, Юдина нетрудно накрыть с поличным и при свете дня. Днем даже лучше, ничего от глаз не ускользнет!

Вернувшись из загумен, Санька постучался в окно своей избенки. Дарья, его мать, зевая, отперла сени.

— Наживешь когда-нибудь беды, — раздеваясь, неодобрительно заметил ей Санька. — Впустишь вот так-то, без спросу, кого не следует!

— Поди-ка нужны мы! Грабить у нас нечего, — равнодушно ответила Дарья.

— Эвон Федор Балакин тоже, вроде, не был нужон, а вечор его камнем по голове стукнули. Может, еще и не выживет.

— Матушка, пресвятая дева Мария, — всплеснув руками, сказала Дарья. — За что же его так?

— Кто стукнул, тот знает.

— Ты, Саня, тоже дошляешься по ночам. Где тебя носит? Вторые петухи скоро запоют, а ты только явился. Небось, опять в совете торчал?

— Где же больше-то? Не на завалинке же!

— Неужто Павел без тебя не обойдется?

— Всем работы хватает, — солидно ответил Санька. — Меня еще ладно, из-за пастушной днем не тревожат. Сереге Бурану достается куда больше. Дома отец лается, гонит в поле, а Серегу то в совет, то в участковую комиссию посылают. Дела с заготовкой совсем плохи. Первоулошные ничего не дают.

— Господи, да уж какой теперича хлеб, летом-то? — вздохнула Дарья.

— Зато на самогонку находят. Только вот сейчас Прокопий Ефимович в Черную дубраву поехал с бардой. Полную телегу кадушек понаставил.

— Видел его, что ли?

— Ага! А Большов его провожал. По всем видимостям, аппарат у него в дубравинской загородке стоит. Хотел я дотуда дойти, но уж шибко далеко, да и устал: надо, пожалуй, немного перед пастушной подремать. — Он сладко зевнул, как взрослый мужик солидно прокашлялся и, устраиваясь на лежанке, добавил: — Ты, маманя, как начнет светать, меня разбуди. До стада надо к Павлу Ивановичу сбегать, насчет Юдина и Большова предупредить.

Дарья вздыхая, что-то шептала про себя. Шепот был похож на шелест тополиной листвы: чуть слышный и беспокойный. Женщину мучили противоречивые чувства. С одной стороны, нельзя не сказать Павлу Ивановичу, которого она считала близким человеком, с другой — боялась: Большов наделал ей уже не мало бед, а от Юдина во многом зависело ее немудреное хозяйство. Наконец, последнее взяло верх:

— Узнает Прокопий, что ты на него Павлу донес, тогда мы с тобой совсем на бобах останемся. Надо вот скоро хлебушко с поля убирать, а куда снопы свезем? Кто нам их обмолотит? Придем к нему с поклоном, а он ведь злопамятный. Энти, богачи-то, без нашего брата проживут. Не меня наймут на молотьбу, так другого. Нуждишка многих загонит к нему на гумно. Лучше бы ты, Саня, смолчал. Кому надо, поймают его и без тебя.

— Эх ты-ы, маманя, несознательная. А комитет бедноты для чего? Небось, в беде не оставит. Эвон и трактор в село пригнали, пары начали пахать без поклона кулакам. Хочешь, и нам вспашут? С молотьбой как-нибудь обойдемся. Одни мы, что ли, такие?

— Ну, смотри сам, — не желая спорить, согласилась Дарья. — Тебе виднее: ты в доме хозяин! Но все ж таки боязно! А насчет Федора-то узнали чего-нибудь? Кто его вдарил?

— Кулаки, кто еще больше, — уверенно сказал Санька. — Мне вот тоже вечор Максим Ерофеич пообещал башку затылком наперед повернуть! — Он засмеялся, словно угроза доставила ему удовольствие. Но смех вышел не совсем искренний: где-то глубоко внутри сидел червячок и точил душу.

Дарья вскочила с постели, всплеснула руками, начала креститься:

— Господи спаси! Оборони против погубителя нашего! — Потом накинулась на Саньку: — Да еще зубы скалишь, бессовестный! Али ты Большова не знаешь? Забыл, поди, как он тебя без отца оставил?

— Про отца никогда не забуду! — сурово, по-мужски ответил Санька.

— Ну, а в совет об этом заявил?

— И заявлять не пойду! Пусть только попробует меня пальцем задеть!

— Ах ты, боже мой, боже мой! — произнесла Дарья с досадой. — Совсем ты, Санька, еще парнишка! Все-то тебе нипочем! Ох, наживешь греха, как и отец!

2

Дарья еще долго ворочалась в постели, вздыхала и шептала про себя. Саньке тоже не спалось. Он лежал с открытыми глазами, смотрел на погруженный в темноту потолок и думал. Напоминание об отце словно вернуло его в детские годы. Уже тогда Максим Ерофеич Большов заставил узнать, каким горьким и соленым бывает хлеб, политый слезами. Уже тогда встал перед ним зловещим призраком.

Это случилось когда Саньке шел девятый год.

…Поднималась утренняя заря. Высоко в небе висели розовые облака. Петух, хлопая крыльями, выпорхнул из пригона и посреди ограды, высоко задрав голову, закукарекал. На соломенной крыше гулили голуби. Возле плетней растворялись ночные тени. Санька стоял в ограде босыми ногами на сырой земле и, ежась от холода, испуганно смотрел на улицу.

По дороге бежал его отец, Никита Субботин. Рубаха на нем была в клочья разорвана. Нижняя губа, рассеченная пополам, свисала на подбородок. Кровь ручьем стекала на голую грудь. Следом, размахивая ременным поясом, громко стуча сапогами, мчался высокий бородатый мужик и орал:

— За-а-апорю!

Отец, добежав до двора, перепрыгнул через плетень, кинулся к погребу. Там в старый березовый чурбак был воткнут топор. Он схватил его обеими руками и медленно, широко расставляя ноги, пошел навстречу. Бородатый мужик остановился перед плетнем. Глядя на него, отец прохрипел:

— Ну, подходи теперича, Максим Ерофеич! Зарубаю, как борова. Хватит, попил ты моего пота!

Мужик рванул на себе ворот, показал кулак:

— При-идешь… поклонишься!

Разбуженная криком, выбежала из избы мать. Всплеснула руками, заголосила и, схватив отца за руку, потащила к крыльцу.

Мужик, оглядываясь,