«Она приходит после того, – продолжил он начатую мысль, – как в голову начинают лезть противные мысли вроде той, что большинство половозрелых девушек, к которым чувствуешь влечение, годятся тебе в дочери».

– Скажите! – Романов повернулся в сторону гримерши Люды. – Как, по-вашему, я еще могу интересовать молодых женщин?

Люда перестала втирать в его щеки желтый жирный крем и после секундного замешательства спросила, чем вызван этот вопрос.

– Меня не любят те, кто мне нравится, – честно признался Романов. – А те, кто готов любить меня, к сожалению, безнадежно стары.

Люда рассмеялась.

– Нет, я серьезно! – воскликнул Романов. – Мир с каждым годом катастрофически молодеет, а я остаюсь таким, каким был и год назад, и два, и пять, и десять!

– И что в этом плохого?

– Ничего! Уверяю вас: в этом нет ничего плохого, за исключением того, что молодые женщины не обращают на меня никакого внимания!

Люда приняла слова Романова за шутку. Она еще раз рассмеялась и сказала о том, что, по ее мнению, молодые женщины не обращают на него внимания не потому, что он стар, а потому что он не является ни бизнесменом, ни банкиром, ни даже каким-нибудь захудалым депутатом.

– Что вы говорите! – ахнул Романов. – Неужели по мне это видно?

– Конечно! – ответила Люда. – Не обижайтесь, Василий Сергеевич, но, глядя на вас, трудно не заметить, что вы слишком интеллигентны и тонкокожи для того, чтобы быть ими.

Чуть откинувшись на спинку кресла, Романов внимательно посмотрел на себя в зеркало. Мысль, высказанная Людой, ему понравилась. Сравнив себя с известными ему богатыми людьми, он готов был согласиться с тем, что многих из них, при всем уважении к их капиталу, действительно трудно заподозрить даже в такой малости, как знание основ этикета, без чего ни один человек, по его мнению, не мог считаться полностью интеллигентным. Однако он с огорчением вынужден был признать и тот факт, что существует также немалое количество людей – больших знатоков этикета и других, крайне важных для настоящего интеллигента вещей, кто в своем портмоне наряду с абонементами в оперу носят карточки Golden Visa и American-Express. И именно существование таких людей заставляло Романова усомниться в справедливости слов гримерши.

Проведя указательным пальцем по морщине возле рта, он спросил: действительно ли она считает его интеллигентом или это было сказано ради красного словца.

– Конечно, считаю! – без тени сомнения в голосе ответила Люда. – У вас правильная речь, умные внимательные глаза, приятные манеры…

– Но я иной раз бываю так вспыльчив! А это не интеллигентно.

– Зато, как мне кажется, вы отходчивый!

– Да, это так… А еще я много пью. По крайней мере, так болтают у меня за спиной.

– И что с того? – фыркнула Люда. – У нас все талантливые люди пьют!

– Со мной, говорят, трудно ужиться.

– Это говорят те, кто не понимают вас!

– Я некрасивый.

– Это вы-то некрасивый? – искренне удивилась Люда. – Да таким тонким чертам лица, как у вас, любой Бельмондо обзавидуется!

– Мне уже сорок три года. У меня морщины и виски седые.

– Седина портит женщин, а не мужчин!

– Я невысокий и худой.

– Вы не длинный и не толстый!

– Я не богатый и не депутат.

С тем, что Романов не богатый и не депутат, Люда спорить не стала. Она с готовностью кивнула и сказала, что да, он – прирожденный интеллигент.

Романов снова повернул голову в сторону зеркала. Поднял подбородок и, скосив глаза, еще раз внимательно посмотрел на свое отражение. Решил, что именно в такой позе он больше всего похож на своего отца – профессора университета – человека, который не только к студентам, но даже к соседям-алкоголикам и их детям-наркоманам всегда обращался исключительно на «вы».

– А вы вообще-то знаете, кто такой интеллигент? – не поворачивая головы, спросил он Люду.

Та пожала плечами. Сказала, что точного определения она, конечно, не даст, но думает, что интеллигент – это тот, кто разговаривает, как он, Василий Сергеевич, мыслит, как он, и, как он, держится в обществе.

С этими словами Люда взяла в руки кисточку, нежно провела ей по лбу Романова и спросила: а сам-то он знает ответ на вопрос, который только что задал.

– Да, конечно, – ответил Романов. – Согласно словарю Ожегова, интеллигент – это работник умственного труда, обладающий специальными знаниями в различных областях науки, культуры, техники. А придумал это слово, если мне не изменяет память, писатель девятнадцатого века, теперь, к сожалению, уже порядком забытый, Владимир Баборыкин.

Люда недоуменно пожала плечами. Спросила: означает ли это то, что каждый работник умственного труда, обладающий специальными знаниями в различных областях науки, культуры, техники, является интеллигентом.

Не отводя взгляда от своего отражения в зеркале, Романов отрицательно покачал головой: нет, сказал он, не означает.

– Выходит, определение Ожегова не точное?

– Выходит, что нет.

Люда обрадовалась. Она вытерла руки о тряпочку, лежащую на столе, возле баночки с кремом, и сказала, что до тех пор, пока ей толком не объяснят: кто такой интеллигент и с чем его едят, свое определение она будет считать единственно верным.

Настроение у Романова стало портиться. А окончательно оно испортилось после появления в гримерной комнате Никиты Малявина.

С видом человека, у которого в запасе на всё про всё есть ровно одна минута, Никита вбежал в комнату. Обнял Люду за талию и смачно чмокнул ее в подставленную щеку.

Люда расплылась в улыбке, отчего свет ее лица поднялся до отметки в шестьдесят ватт, и попросила повторить то же самое, но уже с чувством.

– Не могу, – отказался Малявин.

– Это почему?

Никита помахал ладонью возле открытого рта и сообщил о том, что амбре после вчерашнего застолья у него не той консистенции.

Люда засмеялась. Сказала, что, по мнению ее старшей сестры Ольги, у которой, к слову, было три мужа, четыре любовника и с десяток мелких, ни к чему не обязывающих связей, у настоящего мужчины должна быть волосатая грудь – раз, кривые ноги – два, и от него обязательно должно разить перегаром – три.

– Так что, Никита Иванович, вы, пожалуйста, не разочаровывайте меня. Раз уж вас Боженька кривыми ногами обделил, так позвольте убедиться в том, что хотя бы с амбре у вас всё в порядке.

Малявин сдался. Он с чувством поцеловал гримершу сначала в одну, потом в другую щеку и сказал, обращаясь к Романову, что гримерная – единственное место на телевидении, где чувствуешь себя человеком.

– Умеет Людмила пролить бальзам на израненную мужскую душу, ох, умеет!.. Ты ж моя милая лгунья! – Он еще раз нежно обнял гримершу за талию и поцеловал в лоб.