Пациент снова мотает головой и вытягивает руку, показывая плоскую ладонь.

— Вы лежали на диване?

Пациент кивает. Никто мне не говорил, как важно будет для этой работы умение играть в шарады.

Пока полиция договаривается с рабочими, чтобы те закрепили взломанные двери (потом их придется чинить, и за немалые деньги), а мой напарник ходит за обезболивающим, я начинаю измерения: давление, пульс, уровень кислорода в крови, температура. Затем у пациента звонит телефон.

Он лежит на кровати рядом с пациентом, сантиметров за двадцать от его руки. Пациент не жаловался на проблемы с руками, но сейчас он жестами просит передать телефон. Я протягиваю ему телефон, но он его не берет, а оставляет в моей руке и проводит пальцем по экрану. Если я и волновался, почему он не говорит, то теперь можно больше не тревожиться: он громогласно приветствует невидимого собеседника. Похоже, голос к нему вернулся.

* * *

Принято думать, что все, кто работает на скорой, — замечательные люди. Мягкие. Добрые. Всем сочувствуют. Не обижаются на оскорбления. Не воспринимают запах рвоты. Терпимо относятся к членам семьи пациентов, подозревающим самое худшее. Безмятежно реагируют на советы зевак, которые когда-то прошли курс первой помощи и рвутся помочь. Протянут руку пожилой даме и ободрят ее шутливым замечанием; успокоят напуганных подростков мягким голосом и с отсылками к новинкам молодежной культуры. То есть это такие современные добрые самаритяне в зеленой форме, которые не обронят ни одного бранного слова и не дадут прорасти в голове ни одной злобной мысли.

Естественно, эта мысль подкреплена убеждением, что награда за работу — в самой работе. Считается, что фельдшеры остаются приятными людьми благодаря теплому, смягчающему чувству, что они помогают людям. Однажды ты, может быть, спасешь кому-то жизнь! А в другой раз — поможешь младенцу появиться на свет! Или снимешь боль, или избавишь от страха. Если вдруг тебя оскорбляют или осыпают ругательствами, если приходится встать на колени в луже мочи, если на тебя кашляют или плюют, то это всего лишь часть системы обратной связи. Да, наверное, это неприятно, но это часть работы. Чего еще желать?

— Наверное, это такая благодарная работа, — говорят мне.

— Хм-м-м… Иногда, — робко отвечаю я.

* * *

Остаток визита проходит с ощущением некоторого лицедейства. Да, я работаю всего неделю, но я учусь исполнять свою роль: мягкая, воркующая речь, за которой спрятаны скептицизм и упорство. Пациент играет очень темпераментно, но несколько непоследовательно. Он кряхтит, всхлипывает, вскрикивает, давится газом. Говорит, что не помогает, но не отпускает насадку. Мы помогаем ему встать и, поскольку он непреклонно настаивает на том, что ему нужно в больницу, мы его забираем. Я не сомневаюсь, что ему больно, но он, очевидно, очень мало сделал, чтобы облегчить свое состояние.

Меньше чем в двух метрах от места, где он лежит и кричит в трубку, я обнаруживаю на комоде бланк из отделения неотложной помощи на другом конце города с диагнозом «Боли в пояснице», датированный двумя днями раньше, и две упаковки сильного обезболивающего: напроксен и трамадол, убойные штуки. В одной пачке не хватает одной таблетки, другая полная. Все кусочки паззла на месте.

Пока мы везем его в ближайшее отделение неотложной помощи, он не выражает ни капли беспокойства по поводу взломанных дверей. Может быть, он не видит связи между их нынешним состоянием и своими действиями. Я вчуже ощущаю легкое раздражение, но за кого? Я не знаю. За его соседей? За хозяина дома? За друга, который беспокоился и звонил по телефону? Службу здравоохранения Великобритании? Ее безликих спонсоров — налогоплательщиков?

Лично меня ввели в заблуждение моя собственная нетерпеливость и простой драматургический прием. Сегодня мне не удастся вычеркнуть из списка ничего настолько волнительного, как остановка сердца; придется ждать другого момента, чтобы забить первый гол.

По возвращении в машину мой напарник протягивает мне чашку чаю. Понятия не имею, где он умудрился ее раздобыть в это время суток. На чай у нас есть шесть минут, затем пора нажимать зеленую кнопку.

— Ты не против, если мы возьмем еще один вызов?

— Я готов, если ты тоже. Но смену надо сдать вовремя.

Рабочий срывается в яму глубокой ночью

Я приезжаю посреди ночи, но на месте вызова царит суета. Машины паркуются, мигалки освещают все вокруг синими сполохами, ботинки со стальными вставками целеустремленно куда-то шагают. Люди в форме кивают друг другу, бритые головы обмениваются рублеными фразами. Приехали пара пожарных машин, несколько полицейских автомобилей и машин дорожной помощи, все выглядят страшно занятыми. Но настоящая скорая еще не подъехала, поэтому им остаются я и машина быстрого реагирования — как лист салата на барбекю.

На окрестных улицах тихо. Поздней ночью с воскресенья на понедельник весь разумный мир спрятан под пуховым одеялом. Там, где я остановился, нет никаких признаков несчастного случая. Скорую вызывали к человеку, упавшему с высоты, но на асфальте не видно распростертого тела, и никто не согнулся в три погибели и не держится за окровавленное лицо. В качестве пункта назначения указали адрес солярия, но кто пойдет загорать в час ночи? На самом деле по адресу, кажется, скупка. Неужели весь этот переполох из-за краденой Xbox?

— Надо обойти дом и спуститься по лестнице. Помочь с инструментами?

— Спасибо. Это в подвале?

— Малость пониже. Какой у вас позывной?

Я называю позывной.

— У вас есть фонарик?

— Где-то был.

— Сил хватит?

— А что, это далеко?

— Там целый муравейник. Идите за мной. И смотрите под ноги.

Я беру с собой все, что мне может понадобиться, и иду за полицейским по неосвещенному проходу между зданиями. Мимо контейнеров для промышленных отходов, через высокие металлические ворота с колючей проволокой сверху, в маленький технический дворик и в незаметную дверь. Мы на верхней площадке металлической винтовой лестницы, уходящей вниз, в темноту. Внизу вспыхивают отблески фонариков: перед нами спускается кто-то еще.

— Что это за место?

— Кто его знает?

Мы спускаемся вслед за людьми вниз, все вниз, все по кругу, аккуратно ставя ноги. Ступени из металлической решетки гулко звенят под нашими ботинками. Я прохожу как минимум пять этажей, прежде чем достигнуть дна, и вхожу в какой-то индустриальный лабиринт. Воздух здесь, внизу, теплый, скверно пахнет и на вкус отдает сажей, как будто я попал в шахту XIX века. Я вижу тоннели за запертыми воротами, гигантские трубы и кабели, ступени, уводящие во всевозможных направлениях. А на стенах — толстый темный налет пыли. Я попал на экскурсию по подземному царству