Итальянцы в 1941 году составляли самую многочисленную часть иностранцев на всем Восточном фронте. Их прибыло шестьдесят тысяч, разделенных на три дивизии и многочисленные отряды военных специалистов. Их видели повсюду от Днепра до Донбасса. Невысокие, чернявые, смешные в своих пилотках-двууголках или похожие на райских птичек под своими касками, на которых степные вихри развевали внушительные снопы петушиных перьев!

Винтовки у них были похожи на игрушки, которыми они владели с большим умением, охотясь и убивая всех кур в округе.

Мы познакомились с ними во время нашей высадки в Днепропетровске. Мы сразу же высоко оценили их дух инициативы и сноровку. Они окружили огромную бочку, лежавшую на железнодорожной платформе. Это была бочка кьянти. Сбоку они проделывали едва заметную дырочку, в нее вставляли соломинку; жидкость чудесным образом вытекала наружу.

Изобретение имело огромный успех среди наших любителей, подходивших в большом количестве и возвращавшихся потом к этому чудесному фонтану, достойному славы бургундской свадьбы Карла Смелого или Филиппа Доброго. Итальянцы, уверенные в будущем — это была бочка на две тысячи литров, с большой любезностью уступали нам место. С этого момента валлонские добровольцы прониклись исключительной любовью к Италии и были рады помощи, оказываемой ею на Восточном фронте.

Фронт состоял не из одной сплошной линии, а из опорных, укрепленных точек. У наших постов в Щербиновке на левом и правом флангах не было ничего, кроме снега. Чтобы добраться до итальянцев, чей участок располагался к югу от Сталино, нам нужно было два часа пути по степи. Мы ходили к ним поболтать во время затишья. Очевидно, что не без интереса к их лимонам и кьянти, но нас притягивало также их обаяние.

Сложность была в том, что они ненавидели немцев. Те не могли выносить их мародерство, недостойный разврат в разрушенных избах, их залихватскую униформу и выправку, их цветистую латинскую беспечность, полную спеси и горделивости, беззаботность, любезность и радостную, веселую болтовню, так далекие от прусской строгости.

С другой стороны, итальянцы испытывали боль в шее и спазм в горле, как только они видели какого-нибудь немца, вставшего по стойке смирно и выкрикивающего какие-то команды. Это никак не вязалось с их руками в карманах, раскрашенными плюмажами и повадками гаврошей.

Их понятия о национализме тоже не совпадали. Итальянцы любили Муссолини и по всякому поводу орали ему славу как оглашенные, но эти излияния чувств были только сентиментального свойства. Имперские мечты Муссолини их не трогали. Они были гордые, как петухи, но без амбиций.

Однажды, когда они настаивали на своем желании мира любой ценой, я им возразил:

— Но если вы не будете воевать до конца, вы потеряете свои колонии!

— Ба-а! — ответили они мне. — Зачем воевать за колонии? Мы счастливы у себя дома. Нам ничего не нужно. У нас есть солнце. У нас есть фрукты. У нас есть любовь…

Это была философия, стоившая другой. Гораций говорил то же самое, но не так открыто.

Они считали также абсолютно ненужным, бесполезным работать сверх меры. Наше понимание, наша концепция труда совершенно не захватывала их. Зачем столько работать? И они опять начинали вяло, обворожительно и певуче приговаривать: солнце, фрукты, любовь…

— В конце концов, — удивленно продолжал я, — работа — это радость! Вы не любите работать?

Тогда один итальянец с юга с княжеской элегантностью, естественно и великолепно ответил мне:

— Но, сударь, работа изнашивает человека.

Это изнашивает! Когда немцы слышали подобные ответы, они задыхались от возмущения и были целую неделю на грани апоплексии.

К несчастью, так же истощают, изнуряют и караулы день и ночь, а также неблагодарная служба в снегу на морозе.

Часто болтуны-часовые покидали свой пост, предпочитая ему тепло какой-нибудь избы, где они болтали, шутили, забавлялись и вблизи изучали прелести местных богинь. В конце концов русские узнали об этом. Они готовили серьезный удар. Наши заальпийские друзья дорого заплатили за свое романтическое разгильдяйство.

Однажды ночью на южной стороне участка усиленные части казаков вклинились на своих резвых конях через густые снега. На заре они смогли свободно окружить три деревни, занятые итальянцами, но не охраняемые часовыми, занятыми сном и любовью. Это было полной внезапностью.

Советы питали особую ненависть к итальянцам. Они их презирали еще больше, чем немцев, на всем Восточном фронте обходясь с ними с большой жестокостью. Одним махом они овладели тремя деревнями, никто не успел прийти в себя. Пленных подвели полностью раздетыми к колодцам, где началось истязание. Казаки набирали полные ведра ледяной воды и выливали ее на тела своих жертв. Было тридцать, а то и тридцать шесть градусов ниже нуля. Несчастные в трех деревнях все замерзли заживо.

Никто не спасся, даже врачи. Даже полевой священник, оголенный, как римский мрамор, также подвергся ужасной ледяной казни. Через два дня эти три деревни были отбиты. Повсюду на снегу валялись голые тела, скрюченные, сжавшиеся, как будто они сгорели в огне.

С того дня итальянские войска в Донбассе были усилены бронетанковыми частями рейха. Вдоль их позиций в густом снегу пыхтели тяжелые немецкие танки, полностью выкрашенные в белый цвет.

* * *

Это было необходимо. Красные все более и более активизировались. Слева и справа от нас шли яростные бои, день и ночь степь дрожала от канонады. Внезапно появлялись советские самолеты. Их бомбы выбивали вокруг нас большие серые воронки.

Холод становился все пронзительнее, резче. Температура в середине января опускалась до тридцати восьми градусов ниже нуля.

Наши невысокие лошади были совсем белые от мороза. Из их ноздрей, мокрых от крови, по капле падали на санные следы сотни розовых пятен, похожих на гвоздики…

Наша жизнь под Щербиновкой становилась невыносимой. Мы кое-как заткнули соломой окна, в которых отступавшими советскими бандами была выбита половина стекол. Но холодный ветер врывался и ожесточенно продувал нас между досками пола. Мы надевали на себя все наше жалкое обмундирование, мы всовывали ступни в рукава шинелей. Но что была шинель, легкое одеяло, немного соломы против ветра, которым бросалась в нас проклятая степь, пронизывая эти бараки?

Мы раскалывали топором маргарин, колбасу и хлеб, твердые как скала. Несколько яиц, которые доносила до нас служба снабжения, доходили до нас замороженными, почти серого цвета. Это все были часы ожидания.

* * *

Наши передовые позиции находились в трех километрах к востоку от Щербиновки.

Мы отправились туда группами по снегу, обычно достигавшему сорока-пятидесяти сантиметров. Мороз колебался от двадцати пяти до тридцати пяти градусов ниже нуля.

В некоторых ротах маленькие блиндажи были вырыты прямо на склонах угольных терриконов. Другие обосновались прямо в голой степи.