Теперь нам надо как-нибудь довести его домой. Но он настаивает на том, чтобы пойти к сеньоре Санчес.

— Кто это, его приятельница?

— Приятельница половины мужчин этого города. Держит единственный здесь приличный бордель, так, по крайней мере, говорят. Лично я не судья в этих делах.

— Но бордели запрещены законом, — заметил доктор Пларр.

— Не у нас в городе. Мы ведь все же военный гарнизон. А военные не желают, чтобы ими командовали из Буэнос-Айреса.

— Почему бы не пустить его туда?

— Вы же сами видите почему: он не держится на ногах.

— Но ведь все назначение публичного дома в том, чтобы там лежать.

— Кое-что должно стоять, — неожиданно грубо сказал доктор Хэмфрис и сморщился от отвращения.

В конце концов они вдвоем кое-как перетащили Чарли Фортнума через улицу, в маленькую комнатку, которую доктор Хэмфрис занимал в отеле «Боливар». В те дни на ее стенах висело не так много картинок, потому что было поменьше сырых пятен и душ еще не тек. Неодушевленные предметы меняются быстрее, чем люди. Доктор Хэмфрис и Чарли Фортнум в ту ночь были почти такими же, как теперь; трещины в штукатурке запущенного дома углубляются быстрее, чем морщины на лице, краски выцветают быстрее, чем волосы, а разруха в доме происходит безостановочно; она никогда не стоит на одном и том же уровне, на котором человек может довольно долго прожить, не меняясь. Доктор Хэмфрис находился на этом уровне уже много лет, а Чарли Фортнум, хоть и был лишь на подходе к нему, нашел верное оружие в борьбе со старческим маразмом: он заспиртовал жизнерадостность и простодушие своих молодых лет. Годы шли, но доктор Пларр почти не замечал перемен в своих старых знакомцах — быть может, Хэмфрис медленнее преодолевал расстояние между «Боливаром» и Итальянским клубом, а на хорошо укупоренном благодушии Чарли Фортнума, как пятна плесени, все чаще проступала меланхолия.

В тот раз доктор Пларр оставил консула у Хэмфриса в отеле «Боливар» и пошел за своей машиной. Он жил тогда в той же квартире того же дома, что и теперь. В порту еще горели огни, там работали всю ночь. На плоскодонную баржу поставили металлическую вышку, и железный стержень бил с нее по дну Параны. Стук-стук-стук — удары отдавались, как бой ритуальных барабанов. А с другой баржи были спущены трубы, соединенные под водой с мотором; они высасывали гравий с речного дна и с лязгом и грохотом перебрасывали его по набережной на островок в полумиле отсюда. Губернатор, назначенный последним президентом после coup d’état [8] этого года, задумал углубить дно бухты, чтобы порт мог принимать с берега Чако грузовые паромы более глубокой осадки и пассажирские суда покрупнее из столицы. Когда после следующего военного переворота, на этот раз в Кордове, он был смещен с поста, затею эту забросили, и сну доктора Пларра уже ничто не мешало. Говорили, будто губернатор Чако не собирается тратить деньги на то, чтобы углубить дно со своей стороны реки, а для пассажирских судов из столицы верховья реки все равно чересчур мелки — в сухое время года пассажирам приходилось пересаживаться на суда поменьше, чтобы добраться до Республики Парагвай на севере. Трудно сказать, кто первый совершил ошибку, если это было ошибкой. Вопрос «Cui bono?» [9] не мог быть задан кому-нибудь персонально, потому что все подрядчики нажились и, несомненно, поделились наживой с другими. Работы в порту, прежде чем их забросили, дали людям хоть как-то поправить свои дела: в доме одного появился рояль, в кухне другого — холодильник, а в погребе мелкого, второстепенного субподрядчика, где до сих пор не видали спиртного, теперь хранились одна или две дюжины ящиков местного виски.

Когда доктор Пларр вернулся в отель «Боливар», Чарли Фортнум пил крепкий черный кофе, сваренный на спиртовке, которая стояла на мраморном умывальнике рядом с мыльницей и зубной щеткой доктора Хэмфриса. Консул выражался куда более вразумительно, и его стало еще труднее отговорить от посещения сеньоры Санчес.

— Там есть одна девушка, — говорил он. — Настоящая девушка. Совсем не то, что вы думаете. Мне надо ее еще повидать. В прошлый раз я никуда не годился…

— Да вы и сейчас никуда не годитесь, — сказал Хэмфрис.

— Вы ничего не понимаете! Я просто хочу с ней поговорить. Не все же мы такие похабники, Хэмфрис. В Марии есть благородство. Ей вовсе не место…

— Такая же проститутка, наверное, как и все, — сказал доктор Хэмфрис, откашливаясь.

Доктор Пларр скоро заметил, что, когда Хэмфрис чего-нибудь не одобряет, его сразу начинает душить мокрота.

— Вот тут вы оба очень ошибаетесь, — заявил Чарли Фортнум, хотя доктор Пларр и не думал высказывать какого-либо мнения. — Она совсем не такая, как другие. В ней есть даже порода. Семья ее из Кордовы. В ней течет хорошая кровь, не будь я Чарли Фортнум. Знаю, вы считаете меня идиотом, но в этой девушке есть… ну да, можно сказать, целомудрие.

— Но вы здешний консул, все равно — почетный или какой другой. Вам не подобает ходить в такие притоны.

— Я уважаю эту девушку, — заявил Чарли Фортнум. — Я ее уважаю даже тогда, когда с ней сплю.

— А ни на что другое вы сегодня и не способны.

После настойчивых уговоров Фортнум согласился, чтобы его усадили в автомобиль доктора Пларра.

Там он какое-то время мрачно молчал: подбородок его трясся от толчков машины.

— Да, конечно, стареешь, — вдруг произнес он. — Вы человек молодой, вас не мучают воспоминания, сожаления о прошлом… Вы женаты? — внезапно спросил он, когда они ехали по Сан-Мартину.

— Нет.

— Я когда-то был женат, — сказал Фортнум, — двадцать пять лет назад, теперь уже кажется, что с тех пор прошли все сто. Ничего у меня не вышло. Она была из тех, из умниц, если вам понятно, что я хочу этим сказать. Вникнуть в человеческую натуру не умела. — По странной ассоциации, которой доктор Пларр не смог уловить, он перескочил на свое теперешнее состояние. — Я всегда становлюсь куда человечнее, когда выпью больше полбутылки. Чуть меньше — ничего не дает, а вот чуть больше… Правда, надолго этого не хватает, но за полчаса блаженства стоит потом погрустить.

— Это вы говорите о вине? — с недоумением спросил доктор Пларр.

Ему не верилось, что Фортнум может так себя ограничивать.

— О вине, виски, джине — все равно. Весь вопрос в норме. Норма имеет психологическое значение. Меньше полбутылки — и Чарли Фортнум одинокий бедняга, и одна только «Гордость Фортнума» у него для компании.

— Какая гордость Фортнума?

— Это мой гордый, ухоженный конь. Но