и ребенок подергал шнурок колокольчика, а вагоновожатый открыл громко зашипевшие двери – тогда, при выходе из вагона, ребенок остановился возле карлика и громко сказал: «А мне кажется, что ты большой!»

* * *

«Хи-хи-хи…»

«Тишина звенела в ушах девушки: вот уж дела так дела! Она расхаживала взад-вперед по каморке, без конца останавливаясь возле кровати и сокрушенно хлопая себя ладонями по бедрам:

– Ну вот, пожалуйста! Взяла и оскорбила совершенно беспомощного человека! А что дальше будет?

Мари-Софи была даже рада, что бедолага спал или дремал – лежал с закрытыми глазами. Ей казалось, что после такой грубой выходки она не имела права смотреть в эти огромные черные глаза – единственное, что у него осталось, единственное, в чем еще теплилась жизнь. Даже у такой глупой девчонки, как она, хватило ума на то, чтобы оставить эти глаза в покое.

Она попыталась занять себя какой-нибудь работой: раздвинула на фальшивом окне шторы, стряхнула с них пыль, снова задернула, еще раз стряхнула. Переставила по-новой его вещи: сумку – на попа, коробку – рядом с сумкой, сумку – набок, коробку – на сумку. По его вещам было трудно предположить в нем что-то выдающееся. Что это за важная птица такая, чей единственный багаж – замызганная сумка и шляпная картонка?

Было немного смешно, что мужчина таскался повсюду с коробкой явно из-под женской шляпы, но разве сама Мари-Софи не приехала в Кюкенштадт с отцовской мужской рыбацкой сумкой, уместившей весь ее скарб? И странным ей это тогда не казалось. Да и с чего ей вдруг взбрело, что бедолага был какой-то особенный? Наверное, из-за того, что он так на нее смотрел! А также из-за того, что взглядом разбирал ее на части.

От одной лишь мысли об этом она до корней волос залилась краской смущения. И еще эти слова инхаберины… Нет, она не сказала, что он выдающийся, она сказала «важный» и что они скоро придут, чтобы поговорить с ней. Они – это те, кто привел его сюда?

Но инхаберина ничего уточнять не стала: чем меньше знала Мари-Софи, тем для нее же лучше, она должна была лишь поддерживать в нем жизнь в те дни, что он проведет здесь.

Дни? Значит, все уже было решено?

Мари-Софи поправила висящее на крючке полотенце, посмотрелась в зеркало, улыбнулась, склонила голову набок и подперла щеку ладошкой:

– Вот так-то, дорогой мой Карл! Сегодня эту барышню тебе увидеть не придется, она заботится об одном важном бедолаге!»

«Что это за сказки, будто твой отец – какая-то важная персона? Он что, был чем-то особеннее других отцов?»

«Подожди, все прояснится позже».

«Очень надеюсь, а то у меня появились подозрения, что ты приукрашиваешь!»

«Всему свое время, мне нельзя терять нить повествования, не перебивай!»

«Я перебиваю лишь тогда, когда мне нужно пояснение или когда у меня есть замечания! Я же твой лучший критик, ты сам это прекрасно знаешь!»

«Только Мари-Софи собралась присесть на краешек кровати бедолаги, как услышала, что в комнату номер двадцать три кто-то вошел. Подкравшись к двери каморки, она замерла, пытаясь понять, кто бы это мог быть. Услышав голос хозяина и чей-то еще, девушка приоткрыла дверь и выглянула.

– Ах вот ты где! – хозяин виновато посмотрел на двух мужчин, стоявших по бокам от него и вопрошающе взиравших на Мари-Софи. – Н и-когда не помню, где находится вход в это греховное логово!

Мари-Софи и раньше видела этих двоих. Обычно они являлись вечером и распивали кофе в столовом зале. Потом к ним подсаживался хозяин и они разговаривали вполголоса, иногда до поздней ночи или пока он не напивался в стельку и инхаберина не уводила его спать.

– Майя, милочка, не могла бы ты поговорить с этими господами?

У Мари-Софи от удивления поползли вверх брови. Ну и ну! Майя? Милочка? Хозяин никогда не называл ее Майей, никто не называл ее Майей, она сама не хотела, чтобы ее так называли. Он явно был весь на нервах, так что лучше сделать, как он просит.

Представив ее этим двоим, хозяин добавил, что они хотели бы спросить кое-что о госте и что ей нечего бояться – пришелец был здесь по их инициативе. Затем один из мужчин спросил, не говорил ли гость и не совершал ли чего-нибудь такого, о чем, как ей кажется, им нужно было знать.

Мари-Софи добросовестно задумалась, но совершенно ничего не вспомнила! Ничего, как ей казалось, стоящего внимания он во сне не бормотал, а то, что он разбирал ее на части, было не их ума дело.

Нет, ничего такого, о чем стоило бы рассказать.

Тогда они заметили, что, когда вошли в комнату номер двадцать три, то услышали в каморке голоса – как она это объяснит?

Девушка покраснела до самых пят: ну неужели им нужно об этом расспрашивать? Неужели ей придется объяснять, что она говорила сама с собой? Вот стыдоба-то! Но двое напирали, требуя ответа, и она призналась, что болтала сама с собой. А чем ей еще было заняться одной, наедине с этим молчуном? Можно ей сходить к себе наверх за книжкой, чтобы от одиночества совсем умом не тронуться?

Нет, сказали двое, об этом не может быть и речи, и во время сна, и бодрствуя – она должна следить за гостем, а чтение книги может отвлечь ее внимание от важных мелочей в его поведении.

Во время сна? Господа, однако, в требованиях не мелочились! Мари-Софи вдруг подумалось, что они, наверное, и сами не знали, о чем ее просить и чего можно было ожидать от бедолаги, то есть понятия не имели, способно ли это ходячее страдание на какие-нибудь фортели. И она спросила, имеют ли они в виду что-то конкретное, на что ей нужно обратить особое внимание? Что, если он, например, изъясняется языком жестов? Может, ей стоит время от времени заглядывать к нему под одеяло, чтобы разгадать движения его пальцев? И что делать, если ей нужно будет отлучиться в уборную? Как ни крути, она всего лишь живой человек. Что, если в это время произойдет что-то значимое? Мари-Софи представила, как бедолага, подняв кверху указательный палец, носится кругами по каморке – вдоль плинтусов, по стенам, по потолку – и бормочет себе под нос какую-нибудь галиматью.

Двое терпеливо выслушали ее измышления, а когда она упомянула уборную, поручили хозяину обеспечить девушку необходимой ночной посудой для пользования на месте.

На этом они распрощались, а хозяин, воздев к небу руки,