Отче владыко, беда нависла над князем Василием Ивановичем. Он схвачен, заточён в пытошную башню и приговорён к казни.

— Всевышний Владыко, спаси и сохрани его! — воскликнул Гермоген и спросил Сильвестра: — В чём обвинил лукавый царь князя Василия? Не по ложному ли наговору?

— Знать, по ложному, отче владыко, в измене. Да будто бы ещё когда самозваный сидел в Серпухове, князь Василий призвал в заговорщики большое московское и красносельское купечество, сторонников своего рода, и с ними задумал в день коронации лишить самозваного живота.

— Вижу рьяного сподвижника! Пустился играть со смертью. Да в кои-то разы, неугомонный.

— Надо спасти князя, владыко. Дозволь мне в ночь отчинить запоры в башнях, увести бедолагу опального.

— Полно, сын мой! Зачем как татям, ночью? Мы придём к самозванцу и спросим его: православный ли он христианин? Потребуем отменить казнь. Ежели откроется, что латынянин, другой разговор поведём. Аз ведаю: князь Василий выступал против еретика, но не против православного царя.

Был жаркий день. Около пяти часов пополудни из ворот Донского монастыря выехала карета митрополита Казанского. Гермоген и Сильвестр отправились в Кремль. Они ехали по многолюдным улицам. На Красной площади их карета едва пробилась к Фроловым воротам. Торговый и ремесленный народ, который стекался со всей Москвы, ждал милости царя к Шуйским, но не их казни.

Гермоген сидел молчаливый и сосредоточенный. Он думал, каким сильным и твёрдым словом образумить Лжедмитрия, чтобы отменил казнь второго, после Фёдора Мстиславского, боярина России. И когда увидел толпы народа, когда почувствовал его настрой, его силу, решил, что нашёл эти мощные слова. Да возле самого царского дворца вдруг потерял их, досадовал, злился, подвела-таки память, но они не находились. А виною оказались звуки чужого музыкального инструмента, которые неслись из палат, стоящих рядом с царским дворцом.

— Что там? Кто тешится еретической музыкой? — спросил Гермоген Сильвестра.

— Повелением царя дом отдан иезуитам. И они завели здесь костёл. Когда иезуиты совершают моления, тогда в кремлёвских соборах должны прекращать службу.

— Сатана! Сатана-еретик! — выругался Гермоген. — Он токмо кажется православным, но в душе латинянин. Он хуже Антония Поссевина, — продолжал гневаться митрополит.

Гневный же вошёл Гермоген во дворец и потребовал от придворных, чтобы его отвели к царю. Сильвестр не отставал от своего благодетеля в трудную минуту, шёл рядом. И когда дворецкий боярин Наум Плещеев ещё колебался, допустить Гермогена или нет, Сильвестр ожёг его взглядом, и у Наума в голове покатился шар, позванивая, словно она была пустая, как сухая тыква. В душе страх появился за голову: вот-вот оборвётся шея-стебелёк — и покатится она, а куда — только Богу ведомо. И Плещеев, человек не робкого десятка, повёл Гермогена и Сильвестра в Золотую палату.

Она была пустынна. Наум Плещеев велел ждать и ушёл во внутренние покои. Гермоген и Сильвестр ждали в одиночестве больше четверти часа. Молчали. Чуткий ведун догадался, что за ними откуда-то подсматривают, испытывая их терпение. Сильвестр хотел было подойти к боковой двери, распахнуть её — за дверью стоял доглядчик, — да передумал. Важнее было, считал он, позаботиться о том, чтобы в душе Гермогена не угас гнев, и Сильвестр шептал на ухо святоборцу вещие слова. И ведуну удалось сохранить в душе митрополита ярость и жажду борьбы.

Когда же в Золотой палате появился Лжедмитрий, в сопровождении Богдана Бельского и Василия Рубец-Мосальского, Гермоген решительно направился к царю и повелел:

— Пусть они уйдут! Аз буду говорить с тобой!

Царь рассматривал Гермогена надменно, и губы были сложены презрительно. Но чёрные глаза митрополита излучали такую неземную силу, что Лжедмитрию стало зябко — и он сделал жест рукой.

Фавориты царя, метнув на Гермогена полные злобы и ненависти взгляды, покинули палату.

— Что тебе нужно, владыко? — спросил Лжедмитрий. — Я же тебя не ищу!

— Ежели ты из Калитиного племени, ответь мне: помнишь ли ты, что князя Василия Шуйского приговаривали дважды к позору и казни, вначале Иван Грозный, а позже, по воле Годунова, царь Фёдор? — Гермоген продолжал смотреть в лицо Лжедмитрия своими жгучими чёрными глазами, и тот дрогнул.

— Нет, не помню, но слышал, что его порывались казнить, и помиловали.

— Да помнишь ли ты, как сам учинил казнь над образом князя Василия в Угличе и инших мужей отечества?

— Не помню! Не было сего! — засуетился Лжедмитрий, понимая, что Гермоген вкладывает в свои вопросы факты истинной жизни царевича Дмитрия. И тут же подумал, что надо бы утверждать, что помнит.

— А как мамке Волоховой глаз чуть не выколол и щёки искусал, сие хранится в памяти?

— Да, да! — встрепенулся Лжедмитрий. — Она обидела меня!

— Нет, не дано тебе помнить. Митя в падучей был, как мамку Волохову казнил. Да и ничего ты не можешь помнить, потому как ты не сын Иванов. Истинный Дмитрий тогда отрубил головы двадцати снежным вельможам царским и даже брату своему Фёдору — царю России. Да простит ему Всевышний на том свете. А кто ты, Бог ведает!

— Что тебе надо, в чём ты меня винишь, мятежный Гермоген? Я царь и волен тебя казнить за дерзость!

— Царём ты будешь. Но казнить меня не волен. Всевышний послал мне иную судьбу. Вот спроси у сего ясновидца. — И Гермоген показал на Сильвестра. — Аз хочу одного, чтобы ты отпустил с Богом князя Василия и его братьев. Да скажи об этом сей же час народу. И крови не будет.

— Я не волен отменить приговор Сената, — ответил Лжедмитрий.

— Волен, аз лучше знаю!

— Нет, я всё же велю тебя испытать. Поди, боишься смерти?!

— Боюсь. Да испытай, коль успеешь. Но прежде отпусти князя Василия. И крови не будет, — твёрдо повторил Гермоген.

В это мгновение в Золотую палату вбежал боярский сын Авраамий Бахметьев, доверенный человек Лжедмитрия ещё с Путивля. Он стал что-то шептать царю и, закончив, убежал обратно. Лжедмитрий задумался, потом поднял голову, тронул бородавку на лице и тихо сказал:

— Ты меня убедил: не буду искать крови Шуйского. Теперь иди, а мы тут решим, кому где быть.

— Аз буду ждать, когда решишь, — твёрдо ответил Гермоген.

— Ну жди. — Лжедмитрий сделал шаг, чтобы покинуть Золотую палату, но второй ноги поднять не мог, словно она примёрзла к полу. И тогда Лжедмитрий посмотрел на Сильвестра: — Я вспомнил тебя. Это ты приходил ко мне ночью в