— Конечно. Вы не представляете, какое удовольствие подлить воды на мельницу гонителей.

— А! В таком случае это не доброта, господин Тах, это гремучая смесь мазохизма с паранойей.

— Та-та-та! Перестаньте бросаться словами, смысл которых для вас — темный лес. Доброта, молодой человек! Какие, по-вашему, книги были написаны от доброты? «Хижина дяди Тома»? «Отверженные»? Конечно же нет. Такие книги пишут, чтобы быть принятыми в гостиных. Нет, поверьте мне, мало, очень мало на свете книг, написанных из добрых побуждений. Эти шедевры создают в скотстве и одиночестве, зная, что после того, как швырнут их в лицо всему миру, жизнь станет еще более одинокой и скотской. Это естественно, ведь главное отличительное качество бескорыстной доброты — она неузнаваема, непознаваема, невидима и неподозреваема, ибо если благодеяние заявляет о себе, оно уже не бескорыстно. Так что убедитесь — я добр.

— Интересный получается парадокс. Вы толкуете мне о том, что истинная доброта себя не выказывает, и тут же громогласно заявляете, как вы добры.

— О, я-то могу себе это позволить, если есть желание, все равно ведь мне никто не поверит.

Журналист расхохотался.

— Аргументы у вас просто сногсшибательные, господин Тах. Стало быть, вы утверждаете, что посвятили жизнь литературе из добрых побуждений?

— Я много чего сделал из добрых побуждений.

— Как то?

— Можно перечислять долго: безбрачие, обжорство, ну, и прочее.

— Объясните хотя бы это.

— Конечно, добрые побуждения были не единственным резоном. Взять, например, безбрачие: ни для кого не секрет, что я абсолютно равнодушен к сексу. Однако я мог бы и жениться — хотя бы ради того, чтобы отравить жизнь моей половине. Но нет — вот тут-то и проявляется моя доброта: я не женился и тем избавил несчастную от горькой участи.

— Понятно. А обжорство?

— Ну, это яснее ясного: я мессия ожирения. Когда я умру, то приму на свои плечи все лишние килограммы человечества.

— Вы хотите сказать, символически…

— Стоп! Никогда не произносите при мне слово «символ», если только речь не идет о химических формулах, предупреждаю, это в ваших интересах.

— Я очень сожалею, что так туп и ограничен, но я в самом деле не понимаю.

— Ничего страшного, вы не одиноки.

— Не могли бы вы мне объяснить?

— Терпеть не могу терять время.

— Господин Тах, я туп и ограничен, допустим, но представьте себе, что кроме меня есть еще будущий читатель этой статьи, читатель умный и широко мыслящий, — разве он не достоин уразуметь? Ваш последний ответ разочарует его!

— Предположим, такой читатель существует, но если он действительно умный и широко мыслящий, ему не потребуются объяснения.

— Я с вами не согласен. Даже самый умный человек нуждается в объяснениях, когда впервые сталкивается с новыми, незнакомыми идеями.

— Вы-то откуда знаете? Вы умным никогда не были!

— Ваша правда, но я как могу подключаю воображение.

— Бедный мальчик.

— Ну проявите же вашу пресловутую доброту, объясните мне!

— Сказать вам начистоту? По-настоящему умный и широко мыслящий человек никогда не стал бы выклянчивать объяснения. Только быдло стремится все объяснить, включая и то, чему объяснения нет. Так с какой стати я буду распинаться, если дураки моих объяснений не поймут, а тем, кто поумнее, они не понадобятся?

— Я уродлив, туп и ограничен, к этим эпитетам следует добавить слово «быдло», если я правильно понял?

— От вас ничего не скроешь.

— Позвольте вам заметить, господин Тах, что это не лучший способ расположить к себе.

— Расположить к себе? Я? Этого только не хватало! И вообще, кто вы такой, чтобы читать мне мораль за неполных два месяца до моей славной кончины? Кем вы себя возомнили? «Позвольте вам заметить», сказали вы, — я не позволяю! Все, уходите, вы мне надоели.

— …?

— Вы что, оглохли?

Сконфуженный журналист ретировался и вскоре уже сидел с коллегами в кафе напротив. Он сам не знал, легко отделался или нет.

Собратья по перу слушали пленку молча, но было ясно, что не Таху адресуются их снисходительные улыбки.

— Ну, доложу я вам, это экземпляр, — рассказывал последний пострадавший. — Поди его пойми! Никогда не знаешь, как он отреагирует. Иной раз такое впечатление, что с ним можно не церемониться, он вполне благодушен, и, кажется, ему даже нравятся вопросы с подковыркой. А потом вдруг ни с того ни с сего лезет в бутылку из-за пустяка и выставляет тебя за дверь, если на свою голову сделаешь ему самое безобидное замечание, причем по делу.

— Гении не терпят замечаний, — возразил один из коллег так заносчиво, словно сам был Тахом.

— И что же? Он мне плевал в лицо, а я должен был утереться?

— В идеале ты не должен был нарываться.

— Легко сказать! Да он изначально готов оплевать весь мир!

— Бедный Тах! Бедный титан в изгнании!

— Бедный Тах? Ну знаете! Бедные мы — это да!

— Неужели ты не понимаешь, до чего мы все его раздражаем?

— Как же, сам убедился. Но работа есть работа, кто-то должен ее делать, правда?

— Зачем? — поддел ехидный собрат, полагая, что это умно сказано.

— А зачем ты вообще стал журналистом, балда?

— Потому что Претекстатом Тахом мне не быть.

— А тебе бы хотелось быть жирным евнухом-графоманом?

Да, ему бы хотелось, и не ему одному. Так уж устроен род людской, что даже самые здравомыслящие его представители готовы бросить все — свою молодость, здоровье, любовь, друзей, личное счастье и еще многое другое — на алтарь иллюзии под названием вечность.

* * *

— Ну что, война началась?

— Э-э… да, сегодня первые ракеты уже…

— Это хорошо.

— В самом деле?

— Терпеть не могу, когда молодежь бездельничает. Итак, сегодня, семнадцатого января, мальчуганы смогут наконец заняться интересным делом.

— Если можно так выразиться.

— А что, вам бы это не было интересно?

— Честно говоря, нет.

— По-вашему, интереснее преследовать с магнитофоном наперевес жирных и немощных стариков?

— Преследовать? Но мы вас вовсе не преследуем, вы сами дали нам согласие на интервью.

— И не думал! Это все проделки Гравелена, черт бы его взял!

— Полноте, господин Тах, вы были вольны сказать вашему секретарю «нет» — этот человек искренне предан вам и уважает ваши желания.