— Зол? Я?

— Еще как.

— Я зол? Вы с ума сошли. За восемьдесят три года своей жизни я не встречал другого такого неимоверно доброго человека, как я. Я просто чудовищно добр, добр до того, что встреть я сам себя, меня бы стошнило.

— Вы говорите не всерьез.

— Ну знаете! Назовите мне хоть одного человека не добрее (это невозможно по определению), но хотя бы такого же доброго, как я.

— Ну… да кто угодно.

— Кто угодно? То есть вы тоже, если я правильно понял? С вами не соскучишься.

— Я или кто угодно.

— Оставьте в покое кого угодно, вы его не знаете. Говорите за себя. На каком основании вы смеете утверждать, что так же добры, как я?

— На основании того, что это совершенно очевидно.

— Ясно. Я так и думал, никаких доводов у вас нет.

— В конце концов, господин Тах, может, хватит зарываться? Я слушал ваши беседы с двумя предыдущими журналистами. Даже не знай я о вас ничего, только из этих интервью мог бы сделать однозначные выводы. Вы будете отрицать, что измывались над беднягами?

— Наглая ложь! Это они надо мной измывались!

— Может быть, вам неизвестно, что оба тяжко хворают, после того как поимели дело с вами?

— Post hoc ergo propter hoc,[3]вы хотите сказать? Нельзя так произвольно устанавливать причинно-следственные связи, юноша! Один захворал, перебрав «порто-флипа». Вы, надеюсь, не будете утверждать, что это я его споил? Другой пристал как банный лист, чтобы я — против своего желания, заметьте, — отчитался о своем питании. Если он оказался слаб и не выдержал подробностей, разве это моя вина? Могу добавить, что эти двое вели себя со мной непозволительно дерзко. О, я-то сносил все с кротостью агнца на жертвенном алтаре. А вот им пришлось пострадать. Видите, все написано в Евангелии: Христос сказал, что люди злые и мстительные вредят в первую голову себе. Вот отчего мучаются ваши коллеги.

— Господин Тах, положа руку на сердце: вы держите меня за дурака?

— Естественно.

— Спасибо за откровенность.

— Не за что, я вообще не умею лгать. Кстати, не понимаю, зачем вы задали мне вопрос, заранее зная ответ: вы молоды, а я не стал от вас скрывать, что думаю о молодежи.

— Раз уж мы к этому вернулись, вам не кажется, что вы судите о молодежи несколько огульно? Нельзя всех валить в одну кучу.

— Согласен. Иные молодые люди не красивы и не проворны. Вот вы, например, — не знаю, насколько вы проворны, но не красивы точно.

— Спасибо. А глупость и злоба, значит, свойственны всем молодым людям до единого?

— Я знал только одно исключение — себя.

— Каким вы были в двадцать лет?

— Таким же. Только мог ходить. В остальном я практически не изменился. Уже тогда я был безволосым, жирным, непостижимым, гениальным, чрезмерно добрым, безобразным, исключительно умным, одиноким, уже тогда любил поесть и курил.

— Иными словами, вы никогда не были молоды.

— Одно удовольствие слушать вас, просто энциклопедия общих мест. Я готов ответить: «Да, я никогда не был молод», при одном непременном условии: оговорите, когда будете кропать статью, что это ваше выражение. Иначе читатели подумают, будто Претекстат Тах докатился до терминологии бульварного чтива.

— Обязательно уточню. А теперь, если не возражаете, объясните мне, пожалуйста, почему вы считаете себя добрым, — с конкретными примерами, если можно.

— До чего мне нравится ваше «если можно»! Вы-то ведь не верите в мою доброту, а?

— «Верить» — немного не то слово. «Вообразить» будет уместнее.

— Скажите на милость! Что ж, юноша, попытайтесь вообразить, какую я прожил жизнь: то было самопожертвование длиной в восемьдесят три года. Сравните-ка с жертвой Христа! Мои страсти продолжались на полвека дольше. А в самом скором времени меня ждет куда более эффектный апофеоз, он будет длительнее, изысканнее и, может быть, даже мучительнее: агония, которая оставит на моей бренной плоти славные стигматы синдрома Эльзенвиверплаца. Я прекрасно отношусь к Всевышнему, но Ему при всем желании не удалось бы умереть от рака хрящей.

— И что же из этого следует?

— Как это — что следует? Загнуться на кресте, что было в те времена самым обычным делом, или от редчайшего синдрома — по-вашему, нет разницы?

— Смерть — она и есть смерть.

— Боже мой! Вы хоть понимаете, какую нелепицу записал сейчас ваш магнитофон? И ваши коллеги это услышат! Бедный мой друг, не хотел бы я быть на вашем месте. «Смерть — она и есть смерть»! По доброте своей я разрешаю вам это стереть.

— Ни в коем случае, господин Тах: я действительно так думаю.

— Знаете ли вы, что я не перестаю вам изумляться? Такой недалекий ум редко встретишь. Вас следовало бы перевести в отдел сообщений о задавленных собаках: выучите собачий язык и поспрашивайте издыхающих животных, я думаю, и они предпочли бы умереть от редкой болезни.

— Господин Тах, вам случается разговаривать с людьми в другом тоне, или вы умеете только оскорблять?

— Я никого не оскорбляю, милостивый государь, я ставлю диагноз. Кстати, вы, полагаю, не прочли ни одной моей книги?

— Ошибаетесь.

— Как? Не может быть! Ни по повадке, ни по манерам вы не похожи на моего читателя. Это ложь.

— Это чистая правда. Я прочел только один ваш роман, зато от корки до корки, я даже перечитал его, и он произвел на меня неизгладимое впечатление.

— Вы, наверно, меня с кем-то путаете.

— Разве можно с чем-то спутать такую книгу, как «Поруганная честь между мировыми войнами»? Поверьте, она меня глубоко потрясла.

— Потрясла! Потрясла! Можно подумать, я пишу, чтобы потрясать людей! Если бы вы прочли эту книгу не по диагонали — а скорее всего, вы именно так и сделали, — если бы вы прочли ее, как следует ее читать, нутром — да есть ли оно у вас? — то вы бы сблевали.

— В вашем произведении действительно есть определенная рвотная эстетика…

— Рвотная эстетика! Нет, я сейчас зарыдаю!

— Так вот, возвращаясь к тому, о чем мы говорили, я готов утверждать, что не знаю другой книги, которая так дышала бы злобой.

— Именно. Вы требовали доказательств моей доброты — вот вам самое очевидное. Это понимал Селин, писавший в предисловиях, что на создание книг, отравленных ядом бескорыстной доброты, его подвигла непреодолимая приязнь к своим гонителям. Вот она, истинная любовь.

— Это перебор, вы не находите?

— Перебор? У Селина? От души вам советую, сотрите это.

— И все-таки, эта невыносимая, исполненная злобы сцена с глухонемой женщиной — чувствуется, что вы писали ее с наслаждением.