Глядят, будто целятся врезать поддых.

Салонные дамы трещат без умолку.

Собачки мечтают удрать в самоволку.

Вишневые ягоды в огненном бренди.

В бокалах девиц — абрикосовый шенди.

Латино бранятся себе под нос,

А сзади — петушиные шпоры.

Невзрачные клирики снова и снова

Идут проповедывать Божие слово

В компании сытой расфранченных наци,

Где всяк — голубая мечта папарацци.

От «роллсов» и «мерсов» не протолкнуться;

На «фордах» и «фольксах» туда не суются.

Невзрачные клирики внакладе не останутся,

А сверху — петушиные шпоры.

Не то чтобы я жаловался…

Крутые долго не живут.

Настоящий мачо Рэнди Сэвидж

— Кукареку, шеф! Подъем!

Я открыл веки и почти сфокусировал взгляд на потолке.

Почти.

— Вставайте, шеф! День-то какой классный! Что сначала: позавтракаем у Тиффани или прошвырнемся по ювелирным магазинам?

— Пошел вон, гаденыш! Затесался в мою голову!

— Перестаньте, шеф. Я ведь ваш ангел-хранитель.

— Скорее демон-мучитель.

Я снова приоткрыл веки и, прищурившись, посмотрел на потолок. Тот же обитый войлоком потолок, который я, просыпаясь, вижу вот уже почти три месяца.

— Выбраться бы отсюда, — сказал я Барри. — Очень надо.

— Знаю, шеф. И сочувствую. Но если хотите отсюда исчезнуть, придется отточить технику собеседования.

— Ты прав. Но что еще придумать? Если я лгу, он лепит мне «отказ», а если говорю правду, начинает думать, что я безнадежно спятил.

— Да, трудные времена, шеф.

— Ишь ты, какой заботливый.

— Для этого здесь и нахожусь.

— Ну-ну. — Я потянулся, насколько позволяла смирительная рубашка. Сильно хотелось в туалет. — Между прочим, мог бы замолвить за меня словечко перед ангелом-хранителем доктора.

— Перед Виком-клубнем? Жаль, но это против правил. Вы подумали над моим предложением, как можно было бы поспособствовать вашему освобождению?

— О каком именно предложении ты говоришь? О том, чтобы стать худым как щепка и пролезть сквозь оконную решетку? Или о том, чтобы выкопать лаз иглой от шприца? Или о том, чтобы вынуть из подушки перья и склеить из них крылья? Или…

— Я говорю о предложении уговорить кого-нибудь сверху подписать ваше освобождение, шеф.

— Что-то новенькое.

— Я выдвигал это предложение много раз, но вы меня не слушали.

— К черту твои откровения, Барри! Мне что, послать факс папе римскому? У тебя есть номер его личного телефона?

— Я много думал о вашем дяде Брайене, шеф. Он ведь занимает какую-то секретную должность в правительстве?

— Разумеется, я о нем уже думал.

— Разумеется, шеф. Когда вновь наступит ваш черед пользоваться телефоном в рекреации, могли бы вместо секса по телефону позвонить дяде.

В эту минуту отворилась дверь моей обитой войлоком палаты и вошел санитар Сесил.

— Доброе утро, красавчик, — сказал он. — Кем мы сегодня себя чувствуем?

— Надо полагать, «как»?

— Нет, «кем». Карлосом-Тараканом-Хаоса, Ласло-Вудбайном-Доверенным-Оком или Барри-Говорящим-Кочаном? Или же…

— Сегодня — просто мистером Рэнкином. Я бы хотел сходить в туалет, позавтракать и сделать телефонный звонок, если не возражаете.

— Не рановато ли для секса по телефону?

— Никогда не рано… Что?! Негодяй! Ты подслушивал!

— Таковы правила. Ты удивишься, если я скажу, сколько пациентов пытаются убедить какую-нибудь шишку из правительства приехать и подписать их освобождение.

— Лучше откажитесь от завтрака, если хотите пролезть сквозь оконную решетку, шеф.

Сесил снял с меня смирительную рубашку и вывел в коридор. Я сходил по-большому, что доставило мне огромное удовольствие, и принял холодный душ, напротив, удовольствия мне не доставивший. Затем мне дали вытереться и одеться, после чего погнали на завтрак.

Я взял поднос и встал в очередь.

— Что будешь? — спросил меня здоровенный, жирный, неприятной наружности тип за стойкой.

— Перепелиные яйца-пашот, тосты, рыбу с рисом и черный кофе. Сегодня колумбийский, если можно.

Верзила зачерпнул порцию холодной каши, шмякнул ею о треснутую тарелку и сунул мне.

— Олух, — сказал он.

Я выудил из корзины чистую ложку и пошел к свободному столу.

Пока я сидел и сосредоточенно жевал, мне подумалось, что ведь никогда не было золотого века душевнобольных.

Все другие категории граждан переживали свой золотой век. Гангстеры — в двадцатых годах, мафия — в тридцатых, летчики-истребители — в сороковых, поклонники рок-н-ролла — в пятидесятых, хиппи — в шестидесятых, кто-то еще — в семидесятых, яппи — в восьмидесятых. Но пациенты-психи никогда не знали раздолья. Смирительные рубашки и холодные ванны сменялись для них лечением электрошоком и хирургическими экспериментами. Никакого просвета… Никакого…

— Свободно?

Передо мной стоял пациент и показывал в сторону стоящего рядом со мной свободного стула. В другом, внешнем мире, на подобный вопрос было бы ответить нетрудно. Но только не здесь.

— Сам не видишь?

— Вижу, свободно.

— Отпад.

Пациент сел. Самый что ни на есть обычный пациент. Молодой, поджарый, с узким прыщавым лицом, стеклянным взглядом, жирными волосами и неприятным запахом изо рта.

— Расслабься, — сказал пациент. — Гляди, какая у меня клевая улыбка.

Он продемонстрировал мне свою «клевую улыбку». Почерневшие зубы, желтый язык…

— Я говорю, расслабься.

— Извини, — сказал я. — Просто подумал вслух.

— Со стороны — так по тебе психушка плачет.

— Ха-ха-ха, — сказал я, продемонстрировав еще не потерянное чувство юмора.

— Рад, что ты не потерял чувство юмора, — сказал парень, уминая кашу. — Я — Дэн, между прочим.

— Рад познакомиться, Дэн.

— Нет, я сказал «Дэн-между-прочим», — сказал Дэн-между-прочим. — Дэн я только для друзей.

— И много у тебя друзей?

— Пока ни одного.

— Тогда не станем бить этот рекорд. — Впрочем, можешь звать меня Дэном, если хочешь.

— Твое здоровье, Дэн.