– Зачем ты меня сюда притащил?! Я домой хочу!

Я расплакалась от досады, и Кэндзи растерялся:

– Прости меня, Миттян. Я же подружиться с тобой хотел.

Действительно, по вечерам я была для него другом. Если днем Кэндзи вел себя как сексуальный маньяк, то вечером из него получался ребенок, мой одногодок прямо. Он не делал мне ничего плохого и был куда чище, чем днем. Я все больше привыкала к «вечернему» Кэндзи. Не будь его, жизнь взаперти, наверное, стала бы настоящим кошмаром.

Как ни странно, сам Кэндзи думал, что вечером он искупает вину за то, что творит днем. То есть, похоже, настоящим Кэндзи был днем, когда выступал как самый обыкновенный взрослый, а вечером разыгрывал из себя ребенка, изображая, что терпеть не может себя дневного. И в то же время, думаю, он понимал, что я попала в большую беду, и хотел как-то оправдаться, утешить. Именно поэтому по вечерам старался подладиться под меня, всячески показывал, какой он добрый.

Удивительная метаморфоза! Как-то вечером я спросила:

– Кэндзи-кун, почему на работе ты превращаешься в такое чудище и делаешь мне гадости?

Немного подумав, Кэндзи ответил:

– В цеху надо быть взрослым.

– А что, взрослые обязательно делают гадости?

– Ну… они о гадостях думают. Потому и взрослые.

– Значит, настоящий Кэндзи-кун – противный. Никакой не четвероклассник. Никакой не дяденька.

Опершись локтем о стол, Кэндзи подпер щеку рукой и задумался. Взгляд у него был сонный, затуманенный. Он походил на безобразную лягушку.

– Хм-м… У меня только тело как у взрослого. Я хочу, чтобы меня приняли в тот класс, где Миттян. Хочу опять стать маленьким, ходить в школу, подружиться с такими девочками. Так что никакой я не взрослый. Это все враки.

Сейчас я не верю тогдашним словам Кэндзи. Мне кажется, это он нарочно говорил. Ведь именно Кэндзи-вечерний схватил меня на улице; орал «молчи!», сильно ударил – тоже он. Кэндзи-вечерний существовал не столько для раскаяния, сколько для оправдания Кэндзи-дневного, служил для того, чтобы помочь раскрыться страстям и желаниям его дневной половины.

Я писала, что Кэндзи-вечерний всячески старался ко мне подлизаться. Поэтому, когда на меня нападала тоска, он выдумывал всякие шутки и развлечения. Мяукал по-кошачьи, и если видел, что на меня это не действует, вскакивал и затягивал звонкую песню:

Новое утро – чего я хочу?

Радуйся смело душою.

И небо пусть будет всегда голубое.

Или начинал делать зарядку, нарочно растягивая слова, как по радио: ра-а-з, два-а, три-и. Я смеялась до слез над его чудачествами, а Кэндзи радостно повторял:

– Я смешной? Миттян, я смешной?

Не думаю, что у меня развился «стокгольмский синдром». Это когда между похитителем и его жертвой возникает чувство единения. У меня с Кэндзи такой общности не было, и я ни за что не позволила бы такого, пока существовал Кэндзи-дневной. А если бы остался лишь Кэндзи-вечерний, позволила бы? Тоже нет. Потому что у Кэндзи, похитившего меня, чтобы удовлетворять свою страсть, вполне хватило ума сообразить, что заложницу нужно как-то успокоить. Эту задачу решала детская часть его натуры.

Писать дневник и обмениваться записями тоже Кэндзи придумал. У меня в сумке была книжка – комиксы, я читала ее каждый день, как Библию. Зачитала до дыр, выучила почти наизусть. Я вдруг сразу осталась без телевизора, без комиксов, без книг, без школы, а умственные потребности надо было как-то удовлетворять. Поэтому идея Кэндзи мне понравилась, и я согласилась.

– А кто будет иероглифы с ошибками писать – тому штраф.

Кэндзи вдруг как-то съежился и в замешательстве посмотрел на меня:

– Я… не умею иероглифы писать.

– Как это? Совсем?!

Кэндзи уловил мою презрительную интонацию и сделал обиженное лицо.

– Очень плохо. Я в школе только до третьего класса доучился.

Я обескураженно посмотрела на Кэндзи. В наше время все больше детей отказывается ходить в школу, это не редкость, но тогда в нашем окружении почти невозможно было встретить человека, который даже начальную школу не окончил. Ребенок вроде меня и представить не мог, как можно обойтись без школы.

– Почему же ты дальше не учился?

– Отец умер, мать меня бросила и куда-то уехала.

Он рассказал, что вырос в приюте на Хоккайдо, где-то в горах. Зимой там столько снега, что до школы не добраться. Вот он и бросил учиться.

– В школу все должны ходить. При чем здесь снег?

– Так-то оно так… – уклончиво промямлил Кэндзи, но я сердито заключила:

– Ты лодырь, Кэндзи-кун.

Интересно, правильно мне подсказала интуиция? Кэндзи в самооправдание сочинил сказочку про то, что по семейным обстоятельствам не мог ходить в школу, и его заветная мечта сбылась, когда он подружился с девчонкой из четвертого класса. На самом деле Кэндзи скорее ловко сливал воедино свою страсть и несбывшуюся мечту, и это стало для него предлогом, чтобы держать меня взаперти. И пользовался он этим предлогом, как ему удобно. То как взрослый злодей, удовлетворяющий свою страсть, то как человек с детским умом.

Детство Кэндзи с материальной стороны явно не удалось. Этот факт установил потом суд. Бросив школу в третьем классе, он больше нигде не учился. Чувствовал ли себя Кэндзи обделенным, беспокоило ли его это? Никому не известно. Сознательно или бессознательно, он здорово умел использовать реальность, соединяя ее или подменяя чем-то другим. И высшим его достижением была трансформация Кэндзи-дневного в Кэндзи-вечернего. Разве не так?

Ему был нужен только он сам. Я же была для него лишь «миленькой крошкой», с которой можно сойтись поближе и позабавиться. На первых порах ему хватало кошек, собак и птичек. Однако животные не дают сексуального возбуждения, да с ними и не поболтаешь. Короче, не годятся. Следующей целью стала маленькая девочка. Ради ее достижения он был готов врать без зазрения совести и даже пережить раздвоение личности.

– Ну, Кэндзи-кун, начинай!

Днем Кэндзи властвовал надо мной безоговорочно, зато вечером уже я им вертела, как хотела, и так хоть как-то поддерживала психологический баланс.

– Ты придумал – ты и пиши первый, – строго потребовала я.

Кэндзи неуверенно огляделся.

– А что писать-то?

– У тебя хоть тетрадка какая-нибудь есть?

На следующий день Кэндзи принес замызганную учебную тетрадь. Наверное, ее ему кто-то дал, предварительно грубо вырезав использованные страницы.

– Пиши только правду. В дневнике врать нельзя, – приказала я тоном учителя.

Мусоля во рту карандаш, Кэндзи взялся за тетрадку и через некоторое время вручил мне результат своих стараний – детское сочинение, в котором я насчитала всего пять иероглифов[11].