Он не делился с женой своими мыслями и открытиями. Между ними установились те ровные отношения, когда нет неприязни, но нет и тепла. «Симбиоз двух индивидуумов», — с усмешкой определил эти отношения Шелепин. Правда, Ольга как будто стала оказывать ему больше внимания, но в этом чувствовалось скорее стремление угодить ему, чем понять его. Это было неприятно, и однако, с этим надо было примириться: Ольга была матерью его ребенка. Вот перед кем он не стеснялся своих чувств, перед Маришкой. Девочка привыкала к нему медленно, и Шелепин старался быть терпеливым, понимая, что ее доверие нужно заслужить. Рядом с этим ребенком, еще не научившимся как следует мыслить, он не чувствовал себя одиноким.

И еще, хотя он и не признавался себе в этом, он очень привязался к Ломтеву. Теперь его навещали многие, но приходу парторга он радовался особенно. И не только потому, что рассказы Ломтева о заводских делах были объективнее и глубже, чем сообщения других. В рассказах Ломтева люди и события оборачивались иной, нередко совсем неожиданной стороной, следить за его мыслью было интересно, она возбуждала, ломая привычные представления, и каждый приход парторга давал пищу для размышлений на несколько дней. Теперь Шелепин видел, что глубоко ошибался, считая Ломтева равнодушным к проблемам производства. Они беспокоили Ломтева нисколько не меньше, чем других, парторг хотел только, чтобы каждый человек, работающий на заводе, будь он начальником цеха или слесарем, относился к делу сознательно. Отсюда пристальный интерес Ломтева к людям, их мыслям, настроению, делам. В сутолоке будней он, Шелепин, не разглядел этих стремлений парторга, это стало ясно только теперь, в неторопливых, порой совсем не относящихся к заводским делам беседах.

В это июльское воскресенье все горожане были за городом. Знойный, безветренный день с кручами ослепительно белых облаков на густо-синем небе превратился в праздник отдыха. Сидя у открытого окна, Шелепин не без зависти провожал взглядом группы легко одетых людей на улице. Ему тоже хотелось на волю, поближе к реке и зелени. Но ему еще не разрешали спускаться и подниматься по лестницам, и пока приходилось довольствоваться открытыми створками окна. Когда под вечер в комнату вошел Ломтев, тоже нарядный в своем светлом костюме, Шелепин решил, что парторг заглянул к нему на минуту, мимоходом. Но Ломтев, положив принесенный с собою пакет, снял пиджак и удобно расположился прямо на ковре возле шкафа с Маришкиными игрушками. В белой шелковой тенниске, загорелый, он выглядел совсем юным.

Поговорили о заводе. Ломтев рассказал новости: едет комиссия из Москвы, главный инженер ушел в отпуск, еще два цеха включились в соревнование за отличное качество продукции… В квартире было тихо. Ольга ушла к приятельнице, Маришка играла с ребятами во дворе. Они галдели возле фонтана, словно воробьи после дождя. В комнате пора было включать свет, а за окном над крышами домов высокое небо стало совсем бесцветным, и там темными точками носились стрижи. Иногда птица попадала в луч уже скрывшегося за горизонтом солнца и сверкала в вышине подкинутой золотой монеткой.

— Где у вас радиола? — неожиданно, после долгого молчания спросил Ломтев и, легко поднявшись, развернул принесенный с собой пакет. — Я тут немного музыки с собой захватил. Не возражаешь, Анатолий Николаевич?

Он прошел в столовую, поставил на проигрыватель пластинку и, вернувшись, присел на подоконник.

Шелепин не раз слышал это произведение. Светлый женский голос скрипки брал за сердце, тоскуя и жалуясь. Было в этой жалобе столько нежности и надежды, что хотелось что-то сделать, как-то отозваться на нее.

— Песня Сольвейг, — объяснил Ломтев, когда пластинка кончилась. Он прошел в столовую, снова поставил иглу на край диска и добавил, возвращаясь: — Любимая вещь жены. — Помолчал, следя взглядом за полетом стрижей. — Вызвал я ее сегодня. Телеграммой. Ничего. Потеснимся пока на частной квартире. Правда, с ребятами не очень удобно.

Парторг говорил так, словно раздумывал вслух, стараясь убедить себя, что поступил правильно.

— Сколько же их у тебя? — Шелепин только теперь понял, что привело к нему парторга в этот праздничный вечер.

— Трое, — Ломтев рассмеялся тихим счастливым смехом. — Трое мурзилок. Девяти, четырех и двух лет. Самый интересный возраст.

— А жена? — вдруг заторопившись, пытливо глядя на четкий профиль парторга, продолжал Шелепин. — А жена?

— Ей, конечно, трудно будет, — задумавшись, Ломтев не заметил его пытливости. — Бабку, ее мать, нам сейчас сюда взять некуда, а ей работать надо. Этнограф она у меня, аспирантуру закончила.

Пластинка снова кончилась, но Ломтев не тронулся с места, усмехнулся смущенно:

— Думал, до ноября, пока дом достроят, потерплю. И не дотянул… Какие-то мы, мужчины, бесприютные без женщин.

— Хм, — чувствуя, что в голосе звучит недоверие и не в состоянии скрыть его, Шелепин проговорил: — Без женщин? Да женщины, они, брат, везде.

— Эти что! — без улыбки отозвался Ломтев. — Надо свою, родную…

«Да, родную, единственную», — мысленно согласился Шелепин. Охватило желание рассказать парторгу о себе. Вот как может получиться: один неверный шаг — и расплачивайся за него потом всю жизнь. Сдержался и промолчал. Такое не рассказывают. И не к чему. Говорят: понять свою ошибку — значит наполовину исправить ее. Но далеко не все можно исправить.

Пришла Ольга со своей приятельницей Маргаритой. Маленькая, щебечущая и пестро одетая, Маргарита напоминала крошечную, ярко оперенную птицу. Женщины принялись накрывать на стол. Ломтев охотно принял приглашение поужинать. Он не скрывал, что ему нравятся и домашняя еда, и весь домашний уклад. Шелепину показалось, что при появлении Ольги парторг как-то замкнулся, стал молчаливее. Наверное, это было вполне естественно, ведь они почти незнакомы.

Сразу после одиннадцати Ломтев поднялся.

— Тебе отдыхать пора. Да и мне кое-что подготовить на завтра надо. Понедельник… А пластинка пусть пока у вас, — попросил он, — как-нибудь зайду послушать.

Шелепин проводил его до лестничной площадки и тут, когда они остались одни, спросил, стараясь говорить как можно небрежнее:

— Ты фрезеровщика Мотовилина знаешь? Рыжеватый такой, в солдатской гимнастерке ходит.

— Знаю Мотовилина, — кивнул Ломтев. — У него сын недавно умер. На последнем курсе горного учился.

— Я как раз по этому поводу…

Мотовилин попросил у него, Шелепина, разрешения сделать чугунную оградку для могилы. Он сказал тогда фрезеровщику: «Не все ли равно — чугунная или деревянная? Выпиши машину срезок и сооруди. Дешевле и все такое…»

Мотовилин опустил голову и вышел из кабинета, оставив на столе бумажку, подписанную директорской рукой, — разрешение выдать фрезеровщику такому-то машину отходов пиломатериала.

— Единственный сын, — повторил Ломтев. — Уже институт заканчивал. Вот ведь обида какая!

Да, единственный сын, и Мотовилину хотелось отдать ему последний долг как можно лучше, а он, Шелепин, ляпнул человеку такое.

— Ладно, —