Она приняла от Ольги рюмку ликера, но от второй отказалась, а чай пила так же, как делала все — истово, аппетитно. Откинувшись на подушки, Шелепин тоже с наслаждением пил чай и расспрашивал тетю Наташу о ее работе, семье. Дворничиха рассказывала с той сдержанностью, которая свойственна людям, прожившим честную трудовую жизнь. Муж у нее был кондуктором, погиб во время железнодорожной катастрофы. Она вырастила троих детей. Сын работает помощником машиниста, старшая дочь закончила педагогическое училище, младшая учится на медицинскую сестру.

— Говорят: «Бросай работу, мама». Хватит, дескать. А жалко, — женщина отодвинула чашку и кончиком белого головного платка обтерла губы. Лицо у нее приняло строгое выражение, и стало видно, что она уже очень немолода. Но это была здоровая, ясная старость. — Жалко ее бросать, работу-то. Как же! Теперь я при деле, вроде как и все. А бросишь, — тетя Наташа махнула рукой, слегка задев позолоченную конфетницу. Поставила вазочку в сторону, вздохнула. — И то пора. И силы уже не те, и за внучатами глаз нужен.

Она встала, поклонилась, невысокая, крепкая, в хорошо простиранном, слегка выгоревшем сатиновом платье.

— Спасибо за привет, за хлеб-соль. Поправляйся, Анатоль Николаевич. А коль что понадобится, пускай Маришка прибежит. Она знает куда. Они, пострелята, все знают!

Шелепин подумал, что тетя Наташа сказала так вовсе не потому, что этого требовали приличия. Она и в самом деле будет рада чем-нибудь помочь.

Когда она вышла в прихожую, Шелепин услышал приглушенный голос жены. Он не разобрал, о чем они говорили, понял по ответу дворничихи.

— Бог с тобой, Ольга Владимировна! Больному человеку помочь — какие тут могут быть деньги? И у меня случись беда, разве ты откажешь?

«Что, получила? — мысленно обратился Шелепин к жене. — Это не твоя приятельница Маргарита, которая все расценивает на десятки и сотни».

Он не осудил бы дворничиху, если бы она взяла деньги, ей, наверное, порой приходится отказывать себе в самом необходимом, тем более ее поступок тронул его. Вспомнил, как тетя Наташа рассказывала о своих детях, со сдержанностью умной и хорошей матери, и подумал: «Она, конечно, не кричит на них».

С тех пор как он заболел, Ольга спала в столовой на диване. В этот вечер, когда он лежал, уже погасив настольную лампу и провожая взглядом косые лучи автомобильных фар на потолке, она вошла к нему. Черное кружево ночной сорочки придало ее обнаженным рукам и низко открытой груди мраморную белизну. Стройная, сильная и молодая, она была уверена в своем обаянии. Шелепина оскорбила эта уверенность. И потом, когда жена ушла, он, снова лежа без сна, разглядывая отсветы на потолке от проезжавших мимо автомашин, подумал, что ему мало такой вот близости. Ему надо что-то еще. Такое, чтобы согрело сердце, как согрели его днем бесхитростные слова дворничихи.

Лежа в душной тишине июльской ночи, он впервые за много лет открыто и честно подумал о первой жене. Чтобы как-нибудь притупить чувство своей вины перед ней, он послал ей тогда, вскоре после разрыва, большую сумму денег. Она возвратила их, написав, что воспитает сына без его помощи. Уж как сможет. Разумеется, постарается… Он обиделся на нее тогда и за все эти годы ни разу даже не поинтересовался здоровьем ребенка. Теперь он вспомнил все, что было пережито за недолгое время жизни с ней, а пережитого, к его удивлению, оказалось немало, попытался представить: а что, если бы сейчас, в эти дни, она была рядом с ним? Она не такая хорошая хозяйка, как Ольга, не так расчетлива, может быть даже не так энергична, она вечно не успевала что-нибудь по дому, заботясь о чужих, порой совсем мало знакомых людях, и все же, — он сел в постели и опустил на ковер и без того похолодевшие, несмотря на жару, ноги, охваченный печальным поздним сожалением, — все же ему было бы лучше с ней. Для Ольги он прежде всего добытчик материальных благ, предмет тщеславной гордости — директор завода! — отец ее ребенка. Для той, первой, он был другом, любимым человеком.

Брезжил рассвет, когда Шелепин забылся неспокойным сном.

Утром Ольга вошла в спальню оживленная, уже не пряча от него глаз. Было ясно, что он поправляется, и все ее страхи прошли. Она заговорила о том, как они поедут осенью на юг, и похоже было, собиралась уже заняться подготовкой к поездке со всей присущей ей энергией. Шелепин посмотрел жене в лицо и, не ответив на ее слова, спросил:

— Почему ты всегда кричишь на Маришку? Она — умный ребенок, понимает все и так.

— То-то и оно, все понимает и упрямится. Я из нее это упрямство выколочу, — Ольга сменила на тумбочке возле его кровати салфетку и рассмеялась: — Это уж не ты ли ее настроил? Говорит недавно: «Не кричи на меня».

Шелепин не отозвался. В движениях сильного, затянутого в узкое модное платье тела жены, в ее голосе были такая уверенность, такое сытое, не колеблемое никакими сомнениями спокойствие, что он понял: какие-либо слова в начатом им разговоре бесполезны.

5

Он просыпался раньше всех в квартире, шел в кухню и там надолго застывал с полотенцем в руках у окна. Река, огибавшая с этой стороны город, матово поблескивала в утренней дымке, сопки на противоположном берегу ее были в темной зелени сосен. Ничего особенного — река как река, сопки как сопки. Он видел все это и раньше, торопливо проходя в ванную умыться перед тем, как уйти на завод. Но никогда вид, открывающийся из окна, не приковывал так его внимания, не пробуждал столько мыслей об этом городе, о людях, живущих в нем, обо всем этом обширном сибирском крае. Думал о его будущем, о своем месте в этом будущем, и охватывало нетерпеливое желание поскорее по-настоящему стать на ноги и вернуться к делу. Шелепин был уверен: теперь он будет выполнять его лучше. И уж конечно, он никогда бы не подумал, что от одного созерцания картины, открывающейся из окна, можно испытывать счастье. Теперь, когда он стоял тут, у окна, им овладевало что-то вроде этого. И так во всем.

Выздоровление принесло такую полноту чувств, что Шелепин искренне сожалел, что не переболел раньше. Более того, он обнаружил, что за четыре недели болезни он каким-то непостижимым для него путем обрел способность лучше понимать себя, людей, явления жизни. И еще научился ценить те житейские радости, которые раньше попросту не замечал: улыбку, ясный рассвет, ощущение силы в собственных мускулах. И это на пятом-то десятке! Оказывается, человеку иногда полезно побыть наедине