ему приходило в голову то же, что и мне… Это вот то, что я боюсь потерять в жизни. Если только погаснет этот… интерес и перестанет быть доступным это чувство преемственности — многое для меня погаснет в жизни».

Но этот интерес не угасал. Житков постоянно чувствовал «вчерашний труд человека», созидающий наше сегодня и наше завтра, и умел внушить читателям любовь ко всем, кто своим творческим, вдохновенным трудом, подобно Попову или Зеннерфельдеру, строителям Волховстроя или «кофейному сочинителю» петровского времени, «участвовал в преемственном труде поколений».

А правда ли?

Дети часто задавали Житкову вопрос: что правда и что вымысел в его рассказах? В 1936 году в первом номере журнала «Пионер» была помещена статья-беседа Житкова с читателями под названием «Правда ли?». «У нас есть один вопрос к Б. Житкову, — писали ребята, — было ли то, что он пишет, на самом деле или это он придумал?»

Житков отвечал детям, подчеркивая, что все описанные им случаи он почерпнул из жизни, но при этом не фотографировал жизнь, а «сводил многие случаи вместе».

«В рассказе «Компас»… почти точно описано то, что было со мной и моим товарищем Сережей, — объяснял Житков. — Его потом, за другое такое же дело, сослали на каторгу… Про «Марию» и «Мэри» это тоже не выдумано, а такой случай был. Конечно, я не слыхал, что говорили на паруснике и что говорилось в это время на пароходе. Но таких хозяев-украинцев было полно в Херсоне, на Голой Пристани, в Збурьевке, на Днепре. И английских капитанов я таких много видел. Какой именно тот был, что разрезал парусник, я не знаю. Но уверен, что он не очень отличался от тех, каких я знал. Так что ни капитана, ни шкипера-украинца я не выдумал, случай тоже не выдуманный, а только я все это свел вместе… И если я начну писать про то, чего не знаю, — это вот будут подлинные враки».

Он мог бы добавить, что, и рассказывая о животных: «Про слона», «Про обезьянку», «Про волка», он тоже «не выдумывал», а «такой случай был», «случай не выдуманный, а только я все это свел вместе». Он сам был в Индии и видел слонов, которых с такой любовью описал впоследствии, и сам в юности воспитал у себя в комнате волка, и сам, скрываясь от белых, голодал и рыбачил на том пустынном берегу, который описан им в рассказе «Беспризорная кошка».

Из постоянного стремления быть как можно правдивее, избегать «врак», точно воспроизводить подлинные события и чувства, писать лишь о том, что он знает до конца, досконально, выросли не только темы, но и самый стиль рассказов Житкова.

Житков ни о чем не говорит приблизительно, понаслышке. Обо всем — как соучастник, сотрудник, знаток, профессионал, деятель. Язык произведений Житкова чужд рассудочности и отвлеченности выхолощенного книжного языка. Житков много жил и трудился вместе с народом, любил изображать труд и черпал словесное богатство из основных необъятных фондов народной речи. Правде жизни, серьезности, суровости ее соответствует язык произведений Житкова, передающий крупные столкновения характеров, бурность событий, могущество труда. Писал Житков лаконично и скупо, без слащавости и трогательности, писал тем грубоватым, сильным языком, каким говорит народ. Русскую народную речь, щедрую, меткую, разнообразную, Житков знал до тонкости. Сила его стиля — в великолепном воспроизведении сноровки, удальства, быстроты, хватки, меткости. О сноровке плотника: «Тяпнул бревно, всадил полтопора и поволок бревно за собой, как собачонку на привязи»; «Сложил замок, как влепил. Пристукнул обухом, и срослись два дерева в одно». А вот о ходкой, быстрой рыбачьей шаланде: «Приляжет на бок и чешет по зыбям, только пена летит».

Все многочисленные профессии, которыми владел Житков, требовали от него меткости, и он будто внес эту меткость и в свою работу над словом. Вот что сказано у него о пристальном взгляде жандарма: «Провожает тебя глазами, как из двустволки целит». Точнее, определительнее не изобразишь этот злобный взгляд и десятками страниц.

С удивительной точностью сделано им, например, описание удава в повести «Удав», — нет, это даже не назовешь описанием, потому что сама змея пожаловала на страницы повести силой житковекого слова: «Пристальные глаза смотрели неутолимо жестоко, плотно прицеливаясь… это была живая веревка, которая смотрит для того, чтобы видеть, кого задушить». С той же выразительной точностью передана походка волка: «Он умел смотреть назад, совсем свернув голову к хвосту, и бежать в то же время прямо вперед». Точность воображения Житкова была основана на его огромных познаниях. Вспомните описание морского дна в рассказе «Николай Исаич Пушкин»: «Как леса, стоят на камнях водоросли, и в них, как птицы, реют рыбы. Вот, как пустыня, лежит песчаная отмель, и камни, как ежи, сидят, поросли ракушей. А дальше горы. Горы стоят, как пики, уходят ввысь, и, если взобраться на них, уж рукой подать до неба — до водяной крыши, что дышит приливом и отливом каждые шесть часов».

Про писательскую манеру Житкова хочется сказать, как про мастерство его плотника: «Ткнул на место — и как прилипло»; «И разу-то одного зря не ударит».

Меткость в изображении явлений внешнего мира — действий, лиц, предметов — сочеталась в рассказах Житкова с меткостью в изображении мира душевного, внутреннего. Если бы он с точностью умел говорить только о том, как плотник вгоняет гвоздь в бревно, и о том, как лопается, поднимаясь, морская зыбь и как на палубе молотили змею, если бы это была точность только внешняя, только предметная, если бы она не была соединена со столь же меткой передачей движений души, — рассказы Житкова не имели бы впечатляющей власти. Мало ли существует на свете рассказов, в которых очень толково объяснено, зримо показано, куда, откуда бежал и полз или в кого и зачем стрелял человек, — но самого-то человека, души его, мы не знаем, не чувствуем, не видим, и потому его приключения, самые ярые и захватывающие, ничего не дают ни уму, ни сердцу. Но меткость не покидала Житкова и тогда, когда он от внешних движений, от описания поступков и предметов переходил к движениям душевным, внутренним. Душевный мир мальчика — героя рассказа «Дяденька», пережитые им чувства ненависти, страха, нежности, радости изображены Житковым с не меньшей точностью, чем работа воздушных молотков, которыми орудуют на судостроительном заводе мастеровые.

В рассказе «Тихон Матвеич» — об орангутанге, купленном машинистом Марковым на острове Цейлон у сингальцев, — изображены три характера; Марков, человек торгашеской складки, приобретающий обезьян, чтобы нажить «рубль на