только что он бахвалился перед своей дамой, лихо встряхивая головой: «Нам бояться некогда… Моряк, сударыня, всегда глядит в глаза смерти. Что может быть страшнее океана? Зверь? Тигр? Леопард? Пожалуйста! Извольте — леопард для нас, моряков, это что для вас, сударыня, кошка. Простая домашняя киска».

Не смельчаком, а пустым забиякой оказывается на поверку и старший машинист Храмцов из рассказа «Тихон Матвеич» — а он был «атлет и франт», «франтил мускулатурой», как иные франтят складкой на брюках. Труслив и хвастунишка Простынев из рассказа «Кенгура»… Все они хвастуны, болтуны, пустые франтики — а смельчаками в рассказах Житкова оказываются те, кто никогда не разглагольствует о смелости и не щеголяет попусту ею. Тот капитан Ерохин (из статьи «Храбрость»), который проявил себя во время пожара на море настоящим героем, без надобности не рисковал, был в своей работе весьма осторожен. «Как осторожно Ерохин ходит, — говорили о нем. — Чуть карте не верит — прямо торцом в море и в обход. Не трусоват ли? Тот матрос с парусного судна, Заторский, который оказался таким смельчаком в схватке с «кен-гурой», в драку ввязываться не любил, а товарищи «за ним, как за каменной горой: в обиду не даст». Тот охотник-помор, дядя Федор (из рассказа «Коржик Дмитрий»), который, рискуя жизнью, спас Дмитрия из полыньи, тоже до своего подвига казался излишне осторожным, и Дмитрий, попусту завязавший перестрелку с норвежцами, презрительно именовал его «баба в портках».

И еще одной чертой, и притом самой существенной, кроме фанфаронства, хвастливости, забиячества, объединены между собой трусы в рассказах Житкова. Они не дело свое, не искусство свое любят, а наживу, которую можно из этого дела извлечь. Храбрецы у Житкова — люди из народа, люди, влюбленные в творческий труд, крепко связанные между собою товарищеской верностью, порожденной совместным трудом: молодые матросы из рассказов «Компас» и «Вата», добрый, смелый, находчивый матрос Ковалев из рассказа «Шквал», простой крестьянский мальчонка из рассказа «Метель», мастера кораблевождения — капитан Николай Исаич и другой капитан — из «Механика Салерно». Трусами же, как правило, оказываются в рассказах Житкова те люди, которые любят не труд свой и не товарищей, а деньги. Это в большинстве своем баре, и те, кто за барами тянется. Труслив продажный жулик, капитан из рассказа «Погибель», — ни до людей, ни до парохода ему и дела нет, он даже команду свою не знает в лицо, он готов каждого утопить, лишь бы нажиться; труслива барская, нарядная, выхоленная толпа из рассказа «Утопленник» — все глазеют на утопающего, но никто не помогает спасти его.

Верхом трусости, настоящим воплощением трусости оказывается тот капитан из рассказа «Мария» и «Мэри», который в угоду своему пустому тщеславию губит украинский парусник, губит ни в чем не повинных рыбаков и потом поспешно перекрашивает пароход, чтобы скрыть преступление. Разумеется, этот негодяй — барин с ног до головы, с ног до головы лощеный щеголь: он курит дорогой, душистый табак, он сидит за полированным столиком, он записывает свои дорожные впечатления — кичливые, хвастливые — в кожаный альбом. А как бегают у него глаза, как трясутся руки, когда преступление выходит наружу!

Формула у Житкова получается такая: человек наживы обычно бывает трусом, а трус обычно становится подлецом, предателем. Механик Салерно стал преступником, принял на пароход бочки с бертолетовой солью потому, что ему захотелось нажиться, а чуть не погубил пароход, предал пассажиров и команду потому, что струсил, побоялся вовремя рассказать все капитану. Виновником гибели судна — и первым, кто поддается панике, — в рассказе «Шквал» оказывается грек-хозяин, задумавший нажиться на перевозке черепицы. Ему набавили пятак на тысячу — он и взялся везти: «продаешь нас за пятак», — говорит матрос Ковалев. Тот капитан из рассказа «Волы», который погубил и волов и судно, тоже гнался за наживой (копейки свои выгоняет!» — кричит о нем старший помощник в минуту опасности), — разумеется, и он тоже оказывается трусом. А кто оказывается доносчиком, предателем в рассказе «Вата»? Вот арестовывают двух кочегаров, вот таможенный досмотрщик, по прозванию «скорпион», что ни рейс, неизменно обнаруживает на пароходе революционную литературу, куда ни прячут ее матросы. Значит, среди моряков завелся предатель. «Ясно, что глаза скорпионовы с нами плавают, кто-то смотрит, слушает и заваливает публику». Кто же это? Маленькой, еле приметной черточкой характеризует Житков матроса Зуева, который на поверку оказывается доносчиком. Ему посвящены всего три строчки: «Он все папиросы набивал. Сядет с гильзами и штрикает, как машина. Загонял потом их тут же промеж своих, кто прокурится». Мелкая, кажется, черточка, а она существенна. Ничего мы не знаем о Зуеве, только одно: товарищей папиросами он угощает не даром, а за деньги ; он человек наживы, хоть и мелкой, копеечной, а все же наживы. И именно он оказывается предателем. И трусом.

Настоящую гадливость, омерзение испытывает Житков к спекулянтам, денежным тузам, торговцам чужой жизнью — омерзение и ненависть. Недаром Житков сам был участником революции, сам был мастером всякого дела, к которому прикасались его руки. Все его симпатии были на стороне его постоянных товарищей — людей „труда, вся ненависть оборачивалась против угнетателей…

Вот богач англичанин из рассказа «Урок географии»; его везет запряженный в колясочку черный человек, сингалец (или, как их называли раньше, синга-лез), и с ненавистью живописует Житков насильника, колонизатора: «Туша этакая, и морда, как бифштекс. Развалился, как под ним эта колясочка не лопнет» ; вот продажный капитан из рассказа «Погибель»: «…толстенький человек, ядовитый, грязненький. Глазки навыкате. Он ими вовсе не глядел в лицо.» У продажных людей — ни совести, ни чести, одна только жажда наживы: капитан и помощник из «Погибели» нарочно устроили кораблекрушение, чуть не утопили команду, оклеветали, посадили в тюрьму непокорных — все ради денег. Разумеется, оба они — жалкие трусы. Судя по тому, что англичанин из «Урока географии» — насильник и богач, можно предположить, что, если бы Житкову довелось устроить ему экзамен «на храбрость», он, согласно житковской формуле, оказался бы на поверку не только негодяем, но и трусом…

Преемственность труда поколений

«Это вот у них извозчики. — рикши. Они ко мне приставали, чтобы повезти. Да не могу я на людях ездить», — пишет Житков в «Уроке географии» далее.

Ну конечно, ездить на людях он не мог — он сам, Борис Степанович Житков, и тот герой, от чьего лица он писал все свои книги. Ездить на человеке — самая мысль об этом для Житкова кощунство. Всю жизнь он был горячо