Прасковья решительно вышла из комнаты.

Скоро она уже была у отца Василия.

— Как быть-то, батюшка? — спросила, рассказав, чему была свидетельницей. — Имущество-то свое раздаст, опомнится — хвать, а его уже и нет. Дом мне отдать решила.

— Ты ступай-ка к начальству покойного. Ей ведь как вдове за него еще и пенсион положен. Пусть придет кто-нибудь, вразумит, запретит. А я как быть — право, не ведаю…

Батюшка помолчал.

— Надо же, что на ум взбрело… Помереть без покаяния додумалась вместо мужа — как будто Господь с небес не разберет, кто муж, а кто жена…

Поглядел на озадаченную Прасковью:

— А ты ей не потворствуй! Или потворствуй, но в меру… чтобы с собой чего не сотворила…

— Не сотворит, батюшка. Она сказывала — я-де теперь Андрей Федорович, я долго жить стану.

— Поглядим…

* * *

Дом был пуст. Горничной Даши — и той Прасковья не докричалась.

Жалкое и страшноватое зрелище он собой являл: все двери распахнуты, все сундуки и шкафы повывернуты. Ни тебе посуды, ни подушки хоть одной…

Прасковья пошла к себе в комнатку. Ее вещей Аксинья Григорьевна не тронула, более того — на столе Прасковья обнаружила красивые чашки, видать — подарок.

Очевидно, крепко втемяшилось в голову отчаявшейся барыне, что дом останется ее надежной Параше, с самого венчания и переезда — домоуправительнице.

Прасковья села на кровать и задумалась. Нужно было что-то предпринять. Как велел батюшка, идти к начальству покойного Андрея Федоровича. Искать себе занятие — дом домом, а в нем недолго и с голода помереть. Жалование-то платить некому, хозяин — в гробу, хозяйка с ума сбрела.

Ох, хозяин…

Маша, нашептывая Кате на ушко, была права — Прасковья как раз хозяина-то и любила, куда больше хозяйки. Аксинья Григорьевна была чересчур молода, весела, звонкоголоса, чересчур шустра для основательной Прасковьи. За годы службы Прасковья, понятно, к ней привязалась и жалела, что Бог не послал деточек. Однако барин, Андрей Федорович, — это было иное, иное…

Когда он, готовясь к концерту, разучивал легкомысленно-нежные песенки, Прасковья тихонько подслушивала. Уж очень складно получалось у неизвестного ей сочинителя про любовь, а выразительный голос доносил радость и печаль до самой глубины души. И больше за барина, чем за барыню, беспокоилась Прасковья, что нет детей. Уж его-то сыночка она бы холила и лелеяла!..

О своих и не мечтала. Не нравилась она здешним кавалерам, хоть тресни. За спиной ее называли ломовой лошадью, она знала про это и не обижалась. Лошадь — тоже тварь Божья, и не из худших, в поте лица хлеб зарабатывает, сказала как-то Прасковья Даше и долго не могла понять, отчего молоденькая горничная так весело расхохоталась.

Но теперь нет ни хозяина, ни хозяйки, а что-то надо решать.-

— Параша! Паранюшка! — зазвенел голос во дворе.

Прасковья выглянула в окно. Там стояла Катя и озиралась по сторонам.

— Тут я! — приоткрыв створку, Прасковья выглянула.

— Параша, беги скорее! Барыня твоя у Сытина рынка бродит! Мальчишки за ней увязались! Сейчас оттуда Савельевых дочка прибежала — смеху, говорит! Все ее трогают и спрашивают, а она отвечает — не троньте, я Андрей Федорович! Беги скорее, забери ее!

Но, когда Прасковья добежала до рынка, Аксиньи Григорьевны там уже не было, и никто не умел объяснить, куда подевалась.

Она расспрашивала старушек, из тех, что брали корзинку яблок или груш за двадцать копеек, а продавали по две копейки за десяток.

— Ох, мать моя… И не признать-то сразу! Идет в этом кафтанище, уже изгваздан где-то, волосики висят нечесаные, глядит по сторонам, словно бы ищет чего-то, и бормочет, и бормочет!.. Страсти!..

Прасковья поспешила туда, где, по ее разумению, могла бы оказаться Аксинья Григорьевна, — к берегу реки Карповки. Ей доводилось слышать, как безумцы, нагулявшись, спешат утопиться. Среди детей, играющих у воды, она не увидела фигуры в мешковатом зеленом кафтане, красных штанах и треуголке. Но барыня непременно была где-то поблизости.

— Аксинья Григорьевна! — принялась во весь голос звать Прасковья.

Детям было не до нее, а барыня не отозвалась.

Вдруг Прасковье сделалось как-то странно. Она не сразу поняла, что солнце ушло за тучу. Похолодало вроде самую малость, однако дети засуетились. Повеяло непогодой, стремительно собирался дождь. И он хлынул, разогнав ребятню.

Прасковья, уверенная, что барыня прячется неподалеку, стояла под разлапистым кленом и звала, что было мочи.

Того только недоставало, чтобы барыня, промокнув, свалилась в горячке!

Страх обострил способности Прасковьи — она поняла, что на прежнее свое имя хозяйка может не отозваться.

— Андрей Федорович! Домой ступайте! — закричала она.

Совсем неподалеку зашевелились кусты и воздвигся человек. Дождевые струи лупили по его плечам, по обвисшей треуголке.

— Тут я, голубушка, чего надо? — хрипловато спросил он.

— Андрей Федорович!.. — Прасковья ахнула и застыла.

Непостижимым образом перед ней стоял именно он — усопший хозяин. Его взгляд, мимо Прасковьи, и то, что отличало от прочих мужских и женских голосов его голос…

Этого быть не могло, Прасковья принялась креститься, а тот, кто изумил ее своим появлением, повернулся и неторопливо пошел прочь под дождем, сперва пологим берегом, потом — шлепая по мелководью.

Последние жаркие дни необычайно солнечного для здешних краев августа взяли, да и кончились — решительно, словно смертельно устали длиться.

* * *

— Постой, милая!

Юношеский певучий голос был ласков, как утренний луч в мае, что пригрел сквозь окошко спящее лицо, но еще не добрался до глаз.

Андрей Федорович невольно обернулся.

Двое юношей подзывали его к себе, не говоря более ни единого слова. Они не глядели людьми, привыкшими приказывать, а скорее сельскими молодцами в пору сенокоса. Белые рубахи и порты были из чистейшего холста, а шапок юноши не имели никаких, и светлые, до плеч кудри того, что позвал, отдавали бледным золотом, а завитки другого, чуть длиннее, чем у товарища, не только обрамлявшие высокую шею, но и двумя витушками лежащие на груди, были чуть потемнее и с бронзовым блеском. В остальном же юноши были братьями-близнецами, но нездешними — Андрей Федорович даже не знал, у мужей какого народа бывают маленькие, полные и яркие вырезные губы, темно-голубые кроткие глаза, тончайший и нежнейший овал чуть тронутого румянцем лица.

Неодобрительно поглядев на тех, кому удалось заставить его обернуться на обращенный к женщине зов, Андрей Федорович пошел прочь. Он прошагал всю долгую улицу довольно скоро, хотя спешить не собирался, у него был впереди весь день и никакой заботы, кроме этой самой ходьбы. В створе улицы его окликнули вновь.