— Сюда, Гришка! — велела Дуня, без церемоний вводя в гостиную здоровенного, на две головы выше нее, детину. — Бери барина в охапку, тащи вниз, я двери придержу!

И, пока детина беспрекословно сгребал Андрея Федоровича с кушетки, бросилась к хозяйке:

— Барыня, повезло — карету сговорили! Только кучер денег просит — ему, вишь, уже распрягать да в стойло ставить, а он нас повезет. Так коли барин заметит…

— Вот кошелек, плати кому хочешь и сколько хочешь! — приказала Анета.

— А как зовут кавалера-то? Надо же знать, чей дом спрашивать!

— Полковник Петров он, так и спрашивайте. Он там, поди, один полковник на всю Петербургскую Сторону и есть!

— Ну, с Божьей помощью!..

Детина вынес слабое, жаркое, безвольное тело. Дуня, подхватив уроненную треуголку, кинулась следом.

Анета поспешила в спальню, к образам.

— Господи, дай довезти живым! — взмолилась она. — Не допусти, Господи!..

В этот миг страх отступил — и Анета ужаснулась происходящему.

Никто бы не пожелал себе и ближнему смерти без покаяния — без осознания всей состоявшейся жизни, без напутствия священника. На самый крайний случай была «глухая исповедь» — отпущение грехов давалось тому, кто душой уже находился далеко, и лишь плоть длила существование. Анете страх как не хотелось просить Бога, чтобы дал Андрею Федоровичу эту милость, — и она просто умоляла о продолжении жизни, все еще надеясь на лучший исход. Анета была молода, и Андрей Федорович был молод, и для нее казалось невозможным, чтобы тело, подобное ее сильному, гибкому, закаленному танцевальными упражнениями телу, было в одночасье разрушено яростной болезнью.

Посреди мгновенно родившейся молитвы она замерла — записка! Бумажка к аптекарю, которую начеркал доктор-немец! Весь домашние полковника Петрова наверняка сразу же пошлют за другим врачом — а поди найди хорошего на Петербургской Стороне!..

Анета выбежала в гостиную, схватила со стола записку и поспешила вниз по лестнице.

Она успела — карета еще не тронулась. Анета ухватилась за дверцу, другой рукой вздернула юбки — и влетела во мрак. Взвизгнула, испугавшись, Дуня.

— Едем, едем!..

— Да вы-то, барыня, куда же?..

Карета покатила. Танцовщицу тряхнуло, она невольно села на переднее сиденье. В оконце пробилось немного лунного света — и она увидела на заднем сиденье Андрея Федоровича — не увидела, угадала, — потому что голова сидящего как-то неестественно клонилась набок. Рядом, держа его в охапке, сидела Дуня.

— Записку отдать надо, что доктор написал.

— Так я бы и отдала!

Умница Дуня решила всю тяжесть этой ночи вынести сама — доставить больного к его семье, наврать несуразиц, выгородить хозяйку, которая по молодой дурости заварила такую кашу. А хозяйка — вот она, ворвалась и сидит, сама перепуганная своей решимостью.

Андрей Федорович прошептал нечто совсем уж беззвучное, стал шарить рукой.

— Тут я, тут! — Анета взяла его за руку, но держать было неловко, и она соскользнула на колени.

Может быть, только в этот миг и только этого, случайного в ее жизни, человека она за весь свой бабий век и любила искренне, пламенно, всей душой.

Но миг короток, человек смертен, пламя неповторимо.

* * *

Велик Божий мир.

И над ним — Божье величие.

Ночь и тишина — помощники в постижении. А проще всего — подняться над землей и окинуть ее сверху взором. Не так это безумно, как кажется, если положиться на внутренний взор души.

Вот раскинулся мир, исчерченный вдоль и поперек путями земными, вот вспыхивают слабые или яркие искры — это молитвы, порой невольные, возносятся. Вспыхивают и сгорают слова, но высвобождается из пеплом осыпавшейся оболочки подлинная суть молитвы — и летит, летит!..

Расстояния сверху ничтожны: разведешь пальцы, и между ними умещаются города. Если прищуриться — разглядишь живые точки.

Такая вот точка движется, еле ползет по незримой линии — между двух черных пятен с ровными краями вроде как тоненький просвет. По нему не написано вдоль, что это Большая Гарнизонная, и нет на черных пятнах белых мелких буковок «слобода Ямбургского полка», «слобода Копорского полка», «слобода Белозерского полка». Тому, кто глядит сверху, это ни к чему. Это знание, не имеющее ни малейшего значения. Точка медлит, останавливается, опять движется, и нет в ее перемещениях ничего такого, за что стоило бы ее выделить из множества других подобных точек — из которых, собственно, и складывается ночной живой мир. И другие тоже вспыхивают, испуская сгорающие на лету слова, и движутся дальше невредимые, и каждая имеет свою цель.

Так видится сверху карета, которая несется по ночной улице неведомо куда, потому что нет прохожего — спросить дом полковника Петрова.

Кучер и Гриша, сидящий с ним на козлах, просят Бога поскорее послать человека, знающего, куда сворачивать.

Дуня просит — чтобы благополучно избавиться от тихо бредящего человека.

Анета просит — чтобы только жил, прочее значения не имеет.

Кучер боится, что его самовольная благотворительная отлучка выйдет ему боком. Гриша просто намаялся за день и хочет спать. Дуне нужно доставить домой барыню в целости и сохранности — барыня, хоть и театральная, но добрая, не скупая, такую хозяйку нужно беречь, хорошее место найти нелегко. Анета твердит, что нельзя умирать тому, кого она с такой внезапной силой любит.

И навстречу выходит из переулка подвыпивший человек со страшным черным ликом. Кучер и Гриша сперва от такого дива шарахаются, потом понимают — это отставной придворный арап, доживающий век на берегу Карповки. Он знает, где тут найти и придворных истопников, и отставного камер-музыканта Подрезова, и дом государынина певчего полковника Петрова ему тоже известен.

Карета движется в указанную сторону.

Так чья же молитва была услышана?

Одна — из всех?..

* * *

— Гришка, беги, зови людей!

Детина соскочил с козел и постучал в калитку.

В дому полковника Петрова не спали — очевидно, знали, что в этот вечер у него нет ни службы, ни концерта, и беспокоились — куда запропал. К калитке торопливо подошла большая женщина в платке, с ней — маленький мужичок с фонарем.

— Барина принимайте, — сказал Гриша и добавил со всей откровенностью двадцатилетнего верзилы: — Насилу довезли.

Женщина вышла на улицу, дверца кареты распахнулась, Гриша встал на подножку и начал выволакивать Андрея Федоровича. Дуня помогала, как могла.

Анета забилась в самую темную глубь.

Любовь оборвалась на взлете. А ведь даже поцелуя — и того не было, хоть единственного, чтобы в памяти сохранить!