совсем его не знала. Ей ничего о нем не было известно. Она не знала его имени, не знала, из какой он страны и богат ли он. При ней он не произнес ни единого слова, но если бы он даже заговорил, то и тогда она была неспособна оценить, насколько он умен. Фотини видела, что он очень красив, и этого ей было достаточно. В давние времена греки обожали красоту. Это был единственный из их богов, которому поклонялся каждый грек. Даже современные греки несмотря на всю их деградацию еще способны отличить Аполлона от какого-нибудь урода. В сборнике, составленном господином Фориелем, я обнаружил песенку, которая в переводе звучит так: «Знают ли юноши, знают ли девушки, как в наше сердце входит любовь? Она входит через глаза, оттуда спускается в сердце и там пускает свой корень».

Фотини, несомненно, была известна эта песенка. Она так широко раскрыла глаза, что любовь легко могла войти в них, даже не пригнувшись.

Между тем все шло своим чередом: продолжал хлестать дождь, Димитрий продолжал буравить девушку взглядом, девушка пялилась на Харриса, Джакомо хрустел конфетами, господин Мерине пересказывал Лобстеру какую-то главу из древней истории, хотя тот совсем его не слушал. В восемь часов Марула стала накрывать на стол. Фотини выбрала место между Димитрием и мной, чему я не придал никакого значения. Она мало говорила и ничего не ела. Во время десерта пришла служанка и сказала, что девушке пора возвращаться в пансион, но Фотини вместо ответа наклонилась ко мне и прошептала на ухо:

— Господин Харрис женат?

Почему-то мне захотелось посмеяться над ней, и я ответил:

— Да, мадемуазель, он женат на вдове венецианского дожа.

— Как это может быть? Сколько ей лет?

— Она стара, как мир, и так же вечна.

— Не смейтесь надо мной. Я простая девушка и не понимаю ваши европейские колкости.

— Говоря другими словами, мадемуазель, спутницей его жизни стало море, а сам он командует американским сторожевым кораблем «Фэнси».

Фотини так просияла в знак благодарности, что ее уродство отошло на задний план, и целую секунду она казалась мне весьма симпатичной.

Глава lll МЭРИ ЭНН

В молодости я так усердно учился, что в итоге у меня возникла страсть, которая со временем возобладала над всеми остальными наклонностями. Я имею в виду страсть к познанию или, говоря другими словами, любопытство. До отъезда в Афины я был способен испытать наслаждение только когда узнавал что-то новое, а опечалить меня могло лишь мое невежество в каком-то вопросе. Науку я любил нежно и преданно, словно она была моей любовницей, и кроме нее никто даже не пытался завоевать мое сердце. При этом я не могу не признать, что мне никогда не была свойственна чувственность. По этой причине поэзия и Герман Шульц редко уживались меж-

ду собой. Жизнь представлялась мне огромным музеем, по которому я расхаживал с лупой в руке. На радости и муки других людей я смотрел лишь как на достойные изучения научные объекты, не испытывая к ним ни зависти, ни жалости. Счастливым семьям я завидовал не больше, чем парочке пальм, склонившихся друг к другу на сильном ветру, а к сердцу, сгорающему от любви, я испытывал не больше сострадания, чем к побитой заморозком герани. Если вы когда-нибудь препарировали живое существо, то вас вряд ли тронет вопль страдающей плоти. Думаю, из меня получился бы отличный зритель, с интересом наблюдающий схватку гладиаторов.

Влюбленность Фотини в Джона Харриса могла бы растрогать кого угодно, но только не натуралиста. Эта бедняжка, как когда-то выразился Генрих IV, влюбилась «некстати и невпопад», и было очевидно, что сделала она это совершенно напрасно. Фотини была слишком застенчива, чтобы решиться заговорить о своей любви, а Джон был слишком толстокож, чтобы о чем-то догадываться. Кто знает, могла ли возникнуть хотя бы слабая надежда на то, что его заинтересует наивная дурнушка с берегов Илисоса15, будь он способен хоть что-то заметить? В апреле Фотини провела подле него все четыре воскресных дня. С утра и до позднего вечера она с безнадежным упорством не отводила от Джона своих томных глаз, но так и не решилась открыть рот в его присутствии. Харрис продолжал что-то спокойно насвистывать, Димитрий ворчал, как молодой дог, а я с улыбкой наблюдал за развитием этой болезни, от заражения которой меня всегда оберегала моя натура.

В один из дней я получил письмо от отца. Он писал, что дела идут крайне плохо, что клиентов мало, жизнь дорожает, что жившие напротив нас соседи подались в эмиграцию, а я, если отыщу русскую принцессу, то лучшее, что смогу сделать, это немедленно на ней жениться. Я ответил ему, что в настоящий момент соблазнять мне совершенно некого, если не считать дочери бедного греческого полковника, которая влюблена по уши, но не в меня, а я, если даже проявлю невероятную ловкость, смогу стать лишь ее наперсником, но никак не мужем. Между тем здоровье мое было в полном порядке, а гербарий к тому времени выглядел просто великолепно. Отныне в поисках новых растений я уже мог выходить далеко за пределы окрестностей Афин. Безопасность в стране заметно укрепилась, жандармерия разгромила бандитов, и все газеты сообщили, что с бандой Хаджи-Ставроса наконец покончено. Не позднее, чем через месяц, я собирался пуститься в обратный путь, а по возвращении домой намеревался потребовать для себя место профессора, которое дало бы возможность прокормиться всей нашей семье.

В воскресенье 28 апреля мы прочитали в афинской газете «Век» официальное сообщение, в котором говорилось, что Король гор потерпел крупное поражение. Он якобы потерял двадцать человек убитыми, лагерь его сожжен, банда рассеяна, а самого его преследовали до самых Марафонских болот. Эти новости обрадовали всех иностранцев, но грекам они пришлись не по душе и в особенности — нашим хозяевам. Лейтенант ополчения Христодул не демонстрировал никакого энтузиазма, а дочь полковника Жана чуть не плакала, когда читали вслух сообщение о разгроме банды. Харрис, который и принес эту газету, не скрывал своей радости. Что же касается меня, то я был просто счастлив: отныне все предместье было в моем распоряжении. В общем, я не стал терять время, и уже 30-го рано утром, вооружившись палкой и заплечной коробкой для сбора растений, отправился в путь. Димитрий по моей просьбе разбудил меня в четыре утра, а сам поплелся