другу. Одна из бочек покатилась в сторону другого лагеря «от нашего стола, вашему». В ответ оттуда прикатили другую. То с одной, то с другой стороны слышались тосты за здравие их милостей барона Куллрасса и графа Паверлесса, да не заржавеют латы одного и всегда будет тверд как камень… у другого. Потом пошли: «Смерть лесным уродам!» «За успех компании!» И, наконец, привычное: «А ты меня уважаешь?»

Ассимиляция армий шла полным ходом.

Друзья не принимали участия в общем празднестве. Единственно, что они сделали, это перехватили из бочек с закуской, немного утолив бурчащие желудки.

- Давай сбежим. Сейчас! - предложил Эйсай, – пока все пьяные.

- А как поймают? За дезертирство во все времена наказание было одно. Нам чудом удалось избежать казни, лучше не испытывать судьбу.

- Ты меня удивляешь, Винклер. Раньше ты с головой кидался в авантюры, не думая о последствиях. И заметь, всегда выигрывал.

- Раньше мне нечего было терять. У меня не было прошлого, настоящего, будущего. Я не отвечал ни за кого, кроме себя самого. Теперь все изменилось.

Кипучая натура Эйсая не выносила бездействия.

- Так что? Предлагаешь ждать?..

В этот момент с возгласом: «Вот вы где!» - на них кто-то налетел.

Раскрасневшийся и, видимо, поправивший здоровье местный лекарь Филипп Бальмон свалился к ногам друзей. Куцая бородка гордо торчала, напоминая штандарт победителя или знаменитый орган графа. Старик в одной руке сжимал тяжеловатый для него меч, а другая не отпускала полуторалитровую глиняную кружку. Жидкость едва покрывала дно.

- В-выпейте со мной, д-друзья! – алхимик сфокусировал на них мутные глаза, и тут же вздернув меч над головой, что есть духу, заорал: «Врагу не сдается наш гордый народ!» - икание прервало песню, но не убавило боевого духа воителю. – Смерть лесным уродам! – рявкнул он и тут же с сожалением добавил. - Жаль женщин их насиловать нельзя.

- Что за лесные уроды? – Рип поддержал готового упасть алхимика.

- Страшные и вонючие. Я как-то видел одного, чуть не вырвал. Жуть! Они живут в лесу и питаются всякой гадостью. Мох, там, листья, червяки. Тьфу! – старик попытался сплюнуть, но с трудом, не без помощи Рипа, удержал равновесие. – И ведь сколько раз им говорили: живите по-человечески, стройте дома, города, перестаньте жуков есть. Так нет же, нравится им, видите ли. Если каждый начнет делать, что нравится, это что же будет? Никакого порядку! Ну ничего, не хотят по-хорошему, мы им покажем, - старик вновь воздел меч и заунывно затянул: «Ой, кто-то с горочки спустился…»

- Погоди, - прервал его Эйсай. – За это вы их ненавидите? Что они живут в лесу и едят не то, что вы?

- Тебе мало! Сказано, уроды! На нас не похожи, а землю нашу топчут. Отцы и деды ее, понимаешь, потом-кровью, а они… барон предлагал им: отдайте все сокровища, платите налоги… так нет. А зачем, я вас спрашиваю, дикарям сокровища. Что они делать с ними будут?

- А вы, конечно, найдете, куда пристроить?

- А то! А еще говорят, - голос астролога понизился до шепота, - где-то в лесу у них есть самый главный храм и там святыня. Что это, никто не знает, но мы ее отвоюем.

- А если это какая-нибудь безделица? Скажем, кусок камня, или деревянная статуя их бога?

- А нечего деревяшкам поклоняться. Взяли моду! И, как это ненужная. Им нужно, значит и нам нужна!

- Зачем?

- Чтоб была! Этих дикарей давно следовало приструнить, а то распустились! Еще и нагло заявляют - Мера их планета. Вот вам! – старик неловко скрутил фигуру из трех пальцев и, пристрастно осмотрев сие произведение, ткнул им в темноту.

- Из речи барона, мы поняли, ваши дикари жили на планете еще до колонистов.

Старик сначала приложился к кружке, а затем скосил подозрительный взгляд на Эйсая. Секунду он шатался, собираясь с мыслями, а затем родил из глубины души полное ненависти слово:

- П-предатель! – кружка была отброшена, обе худые руки вцепились в меч, и все это, шатаясь и запутываясь в собственных ногах, поплелось на нихонца.

По всей видимости, юноша невольно затронул больную тему.

Эйсаю не составило никакого труда увернуться от «нападения». Увлекаемый мечом, старик понесся в темноту. Вскоре оттуда послышался крик:

- Куда прешь, грязный куллрассовец!

В ответ раздалось что-то о происхождении матери графа Паверлесса, затем звук удара, затем еще и, наконец, лагерь огласил полный недоумения возглас:

- Наших бьют!

Кто кричал и к кому обращался неизвестно, но волшебные два слова произвели эффект разорвавшейся бомбы…

Утро. Стоны перепивших и громкие крики пострадавших во вчерашней потасовке.

Просыпающиеся люди, с трудом вспоминая вчерашнее, удивленно разглядывали порванную одежду, синяки и ссадины.

Наверное, единственные непьющие Рип с Эйсаем, помнили, как едва начавшаяся драка через время сама собой вновь переросла в коллективную попойку.

Со всех концов поляны, в надежде облегчить страдания, к опустевшим бочкам начали подтягиваться гвардейцы.

Мимо друзей, где-то потеряв свой меч и большую часть храбрости, пронесся Филипп Бальмон.

У бочек началось самое настоящее столпотворение.

- Стро-о-йся!! – предрассветную тишину разорвал крик командира.

Разочарованные солдаты поплелись выполнять приказ. Воины шатались, половина растеряла и не успела найти оружие, над армией стоял стойкий дух перегара.

Перед строем появилась толпа военачальников. И в руководящем стане не обошлось без выяснения отношений, ибо часть командиров постанывала, а другая неловко пыталась скрыть следы вчерашней размолвки. У самого сэра барона под правым глазом красовался огромный фиолетовый синяк, а прихрамывающий граф не отнимал платок от вспухшей челюсти.

- Орлы мои! – речь барона слегка запиналась. – Сегодня великий день! Сегодня мы, наконец, покажем лесным уродам, кто здесь хозяин! Они трусливо притаились в своих норах, они прячут от нас свои сокровища, которые по праву должны принадлежать нам! Дети мои! Не жалейте никого. Сметем уродов с земли нашей! Отдадим жизни за святое дело!

Под жидкие восторженные крики, командование удалилось. Допивать вчерашнее.

Через время разбрелись и командиры, а затем и армия. Похмеляться, собирать оружие, довыяснять отношения.

К обеду они тронулись.

Гордо вышагивая в арьергарде полка, Винклер и Эйсай пребывали в мрачном расположении духа.

- Который час? – уже в который раз за утро спросил Рип.

Эйсай покорно достал хронометр.

- Два пополудни.

- Может, твои часы спешат, отстают, может все еще образуется? – но Рип и сам понимал тщетность надежды. Два часа. Хронометр, установленный по прибытии на трое суток,