Но это все будет позже, а тогда…

Вечное чеховское «если бы знать»… Увлеченная своей работой в театре, она и подумать не могла, что ее работоспособность и желание постоянно учиться могут вызвать злобу и зависть. А еще вызывало злобу, что ей симпатизируют Туманов и Ярон. С Яроном шутки были плохи — об этом знали в театре все: от главного режиссера и до уборщицы. Да и главный-то режиссер все-таки Туманов. Вот его забота о бывшей студентке и вызывала ненависть у завистников. А что надо сделать, чтобы он перестал ее опекать? Правильно — рассорить. Будь иная ситуация в театре, может быть, Туманов и не послушал бы навета, но именно в тот момент обострился его конфликт со «стариками». Некоторые из них уже давно точили на него зуб. За то, что ломает старые традиции оперетты, «утяжеляет» ее. За то, что запретил «бисы» (а что же это за оперетта без «бисов»?!), за то, что запретил поклонникам выходить на сцену и дарить цветы своему кумиру, — и цветы передавались через билетеров.

Все это постепенно накапливалось у актеров «старой гвардии», и они все чаще и чаще выражали свое недовольство работой главного режиссера. В один из таких не самых радостных для Туманова дней к нему в кабинет буквально ввинтился некий человечек и, выведя главного режиссера на разговор о непростых отношениях с частью коллектива, как бы между прочим заметил:

— Иосиф Михайлович, ну я понимаю, «старая гвардия» на вас ополчилась — они привыкли к поклонению и обожанию, а вот Танечке-то Шмыге что надо? Вы ее выучили, в театр привели, в спектакли вводите, и что вместо благодарности?

— Что? — спросил Туманов.

— Вот уж не знаю. Только сейчас я сам слышал, как она, остановившись возле стенгазеты, произнесла: «Ну Туманову и врезали». И расхохоталась. Вы же знаете, как она смеяться умеет, уж коль начала, так и не остановишь.

Если бы она знала об этом, если бы не ее робость, она обязательно подошла бы к нему и выяснила причину его отчуждения. Она же ведь понимала, что что-то произошло, но вот что? В чем провинилась перед своим любимым педагогом, который был для нее почти Богом? Перед человеком, который спас ей голос, заставил поверить в собственные силы. Через какое-то время он перестал с ней даже здороваться. Она мучилась в догадках и плакала.

Через какое-то время на худсовете обсуждались очередные планы театра. В предполагаемых постановках значилась «Мадемуазель Нитуш». И когда один из членов худсовета сказал, что Денизу, без сомнений, будет играть Шмыга, Туманов резко ответил: «Нет! Эта девочка пусть еще поучится».

Так она и не стала Денизой де Флавиньи — юной воспитанницей монастырского пансиона, мечтающей стать актрисой.

И она поняла, что ей надо уходить из театра. И не только из этого, а вообще.

Той ночью она так и не уснула. Думала, что ей делать дальше. Попробовать себя в камерном пении? Совсем сменить профессию, пока еще не поздно? Посоветоваться ей было не с кем. Теоретически она могла бы все рассказать родителям, но у мамы больное сердце, и она не хотела ее волновать.

Под утро ей вспомнилась та самая воронка. И точно так же, как тогда в детстве, она крепко зажмурилась, глубоко вдохнула, нырнула и… оттолкнулась резко в сторону. Решение пришло само собой — никуда она из этого театра не уйдет, не доставит радости завистникам и пакостникам. А что касается Иосифа Михайловича, все-таки она наберется храбрости и попытается с ним поговорить.

Поговорить с Тумановым ей так и не довелось. В декабре 1953 года он ушел из театра. После его ухода один из дирижеров сказал ей: «Твое счастье, что он ушел. Иначе бы ты ничего не играла».

И вот только тогда она и узнала, что, собственно говоря, произошло. От услышанного пришла в ужас. Что ей делать? Оправдываться — глупо, если оправдываешься — значит, виновата, да и вряд ли он захочет ее выслушать.

Человечек, рассоривший ее с Тумановым, просто перестал для нее существовать, она не выясняла с ним отношений — не в ее характере это делать, просто вычеркнула его из жизни, и все. Ведь месть и зависть — это одинаковые по бездарности эмоции.

С того момента она так поставила себя в театре, что «доброжелатели» мгновенно поняли: плести против нее интриги, сталкивать лбом с коллегами — занятие абсолютно бессмысленное. Хотя пытались, и не один раз. У некоторых получалось. Но радости это им не приносило. Она не реагировала на выпады. А вот что она переживала в душе — посторонним об этом знать было не надо. Пик выпадов в ее адрес пришелся на то время, когда она стала женой Владимира Канделаки. Но это будет потом. А тогда…

Однажды после спектакля, выходя из театра, она вдруг услышала:

— Танечка! Здравствуй!

— Здравствуйте! — ответила она, а присмотревшись, вдруг увидела, как от группы ее поклонников отделился молодой человек и сделал шаг ей навстречу.

— Рудька!? — полуутвердительно-полувопросительно произнесла она.

Перед ней стоял Борецкий собственной персоной.

— Я провожу тебя? — спросил он, протягивая цветы.

Она как-то неопределенно пожала плечами. По дороге до дома Рудольф рассказал о том, почему перестал писать и вообще пропал из ее жизни. Сказал, что переехал в Москву, работает на телевидении. С того момента вечерами он ждал ее возле театра и провожал до дома, если же у нее вечер был свободен, они ходили в другие театры, а чаще всего просто гуляли по Москве. Она любила свой город, хорошо его знала и могла часами ходить по улочкам и переулкам Москвы, тем более что страсть к прогулкам по Москве у нее с юности.

В один из таких вечеров он предложил ей стать его женой. Свадьбу сыграли летом 1954 года. Роскошное платье из белого шифона ей сшила будущая свекровь.

Она приехала знакомиться с ней незадолго до свадьбы, после закрытия сезона в театре. И была удивлена тем, насколько радушно ее приняли родители будущего мужа. За несколько дней пребывания в Киеве она стала обладательницей потрясающих нарядов, в том числе и свадебного платья. Мама Рудольфа — одна из лучших портних города — с удовольствием наряжала избранницу своего единственного сына, тем более что шить платья на девушку с такой точеной фигуркой было одно удовольствие. Во время примерок Мария Александровна обратила внимание на потрясающую гибкость и пластичность будущей невестки. А когда сказала ей об этом, то в ответ услышала смущенное: «Что вы! Я не очень гибкая».

Будущая свекровь настолько покорила ее, что она называла ее «киевская мама» и, даже расставшись с мужем, поддерживала с ней отношения. В квартире свекрови все стены были обклеены фотографиями первой невестки. Уже после развода, приезжая к ней в гости и видя свои фотографии, говорила: «Мама, ну что ж такое, Рудька уже женился, у него замечательная жена и сын!» — «Ну, ты моя старая привязанность», — отвечала Мария Александровна. Когда в 1978 году свекровь ушла из жизни, она приехала на похороны, положила на могилу букет роз, склонилась и долго плакала. «Теперь у меня нет и «киевской мамы», — услышал Рудольф ее шепот.

…Второго марта 1954 года она вышла на сцену в роли Виолетты в оперетте «Фиалка Монмартра». Это ее первая главная роль. Режиссером-постановщиком спектакля был Григорий Ярон. Нежная, доверчивая, трогательная в своей первой — увы, безответной — любви простая цветочница в исполнении молодой актрисы буквально взорвала театральную Москву. Заядлые театралы только и говорили о ней, кого-то покорили ее глаза, кто-то обращал внимание на уникальный голос, и все сходились на том, что на небосклоне оперетты зажглась новая звездочка с такой непривычной фамилией (а может, и театральным псевдонимом) — Шмыга.