ему за его друзей. Они не имели в жизни иных триумфов, кроме триумфов всей страны. Личный успех был бы непонятен и страшен.

Николай Иванович стоял перед театром, не узнавая его. Слишком много новых трещин на фасаде, слишком небрежно заколочено фанерой окно возле входа. А ведь были времена, когда вечерами из него выходили люди со свечами в руках и стояли большой светлой лужей поперек всей улицы, как это, вероятно, казалось кошкам и голубям на крышах. Люди в театре менялись, постоянными были только легенды и привидения. Сторож театра, Михаил по кличке Диоген, был в одном лице и легендой, и привидением. Он был известен тем, что однажды протрезвел и сжег собственный паспорт. Он объяснял это дело просто, мол, легко сомневаться в справедливости государства и быть его противником, имея на всякий случай документ о принадлежности к нему. " А я, – говорил Мишка-Диоген, – теперь чист перед собой. Меня теперь никуда, ни в какой санаторий, не примут. Даже билета на самолет не продадут. И прописки нет. Я теперь – только театральное привидение."

Николай Иванович стоял и мучительно искал в здании перед собой следы обновления. Их действительно не было. И это было хорошо, поскольку начала вновь теплиться затухшая было надежда на встречу с прошлым. Николай Иванович мог стать если не легендой, то призраком. Чем он теперь не Диоген – без паспорта, без планов, только с неосуществившимися надеждами. Всю жизнь его преследовала частичка "не". Даже диагноз, который ему вынесли, как выносят приговор, был неверен, был нечестен. И Николай Иванович не покорился.

За дверью театра послышалась возня. Звякнул металл и дверь раскрылась настолько, чтобы из нее смогла выскользнуть тенью молодая женщина. Женщина увидела Николая Ивановича и сделала шаг к нему, приглядываясь, как приглядываются в темноте к подозрительному кусту.

– Дайте, пожалуйста, спички – попросила она.

Николай Иванович не мог рассмотреть ее лица. Это и не было нужно. Достаточно было голоса – в котором звон недавнего отрочества смешался с мягкостью уже умеющей любить женщины.

– У меня нет спичек, – вынужден был ответить Николай Иванович.

– Кто там? – раздался из-за двери мощный мужской баритон.

Женщина сделала еще шаг и разглядев Николая Ивановича, отвернулась от него.

– Да так, какой-то б/у встал. Я пойду, стукну к Таньке.-

Она перебежала улицу и стала стучать в какое-то окно на первом этаже. Дверь театра снова шаркнула по асфальту и из распахнувшегося черного пространства выдвинулась мощная фигура в пятнистой форме.

– Тебе что здесь надо?

– Кажется, ничего. Да, уже ничего. – Николай Иванович тщетно пытался разглядеть через плечо охранника знакомую лестницу. Внутри было так темно, как не было никогда. Мишка-Диоген всегда следил за часто перегорающей дежурной лампочкой в фойе.

– Лампочка перегорела, – сказал Николай Иванович.

– Перегорела, – согласился охранник.– А ты откуда знаешь?

– Я работал здесь.

– Лампочки ввинчивал? – усмехнулся охранник и крикнул на другую сторону улицы,– Скоро ты!-

– Сейчас, уже несет. Танька бутерброды предлагает. Брать?

– Бери, монтера угостишь!

Женщина вернулась с бутербродами. Она держала их обеими руками. При этом она затягивалась сигаретой, зажатой в губах.

– Возьми скорее, пепел на платье сыплется.

Она проскользнула мимо Николая Ивановича, не заметив его.

– На, завтракай! – охранник протянул Николаю Ивановичу пару бутербродов и ступил за дверь, потянув ее за собой.

Николай Иванович остался один. Он вышел на середину улицы и, задрав голову, посмотрел вверх. На третьем этаже здания за одним из окон блеснула полоска света. По тому, как она колыхнулась, Николаю Ивановичу почудилось, что на окне знакомые шторы – бархатные и такие тяжелые, что их никогда не снимали, а выколачивали пыль непосредственно в висячем положении. Пыли в театре из-за постоянного ремонта было много. Ремонт, похоже, продолжался до сих пор.

Николай Иванович опустил голову, но вдруг снова вскинул ее. Совершенно точно, ему не показалось! На вывеске между вторым и третьим этажом в сумраке угадывалось слово "Банк". Не "Театр", а "Банк"! Вот откуда охранник.

Николай Иванович по Моховой дошел до Фонтанки, потом до Невского, пересек его, залитого оранжевым светом, удивившись полному отсутствию не только людей, но даже автомобилей. Далее – по улице Рубинштейна, свернув в нужном месте, вышел на Владимирскую площадь и спустился в метро. Чтобы не привлекать лишнего внимания, он снял свой короткий халат и перебросил его через руку. Второй раз пришлось вспомнить доброго Павла, ссудившего жетонами на проезд и дополнительно какими-то деньгами. Из таблички на окошке кассы выяснилось, что каждый жетон стоил тысячи!

– Очень резкая смена декораций – подумал Николай Иванович. Ему впервые показалось, что все события ночи – и проехавшие мимо милиционеры, и охранник в ремонтирующемся банке со своей подружкой, и астрономическая цена жетона на метро превращают серьезные поступки в игру. Игру, правил которой он, Николай Иванович Старцев, не знает. Даже то, что на одной стороне жетона было написано Санкт-Петербург, казалось большим подвохом. Неужели то, о чем спорили санитары несколько лет назад, произошло! Схема линий метрополитена в вагоне доказывала это.

Николай Иванович доехал до проспекта Ветеранов. В такое время людей в метро было мало – это был один из первых поездов. А те, что все же ехали куда-то, на Николая Ивановича не смотрели. После Кировского завода в вагоне не осталось никого. Николай Иванович совсем перестал даже думать, что одет не так, как ему бы хотелось. Он пытался представить встречу со старым другом, с которым в свое время много было переговорено и много выпито при этом тридцать третьего портвейна. Точный адрес был забыт, но приметы помнились – школа в окружении деревьев и кирпичное строение с электрическими щитами совсем напротив парадной. Почему-то Николай Иванович не опасался, что в столь ранний час он может не оказаться желанным гостем.

– Только поспевшая к тому времени публикация на Западе нескольких текстов предотвратила его арест – вспоминал Николай Иванович.

– А я тогда ничего не писал, только читал и играл – думал он уже о себе.

Выяснилось, что ноги помнили дорогу много лучше головы. Моторная память, оказывается, диссиденту нужна не меньше, чем спортсмену. Дверь открыла Наталья – жена друга. Она минуту молча смотрела на Николая Ивановича, потом охнула и обхватив себя руками – чтобы не распахивался халат – отступила в глубь квартиры. Безусловно, годы изменили ее. Лицо несколько расплылось, тела стало как бы больше, но глаза оставались прежними. Именно такими глазами она смотрела на мужа и его авторитетного товарища, когда они показывали, бравируя друг перед другом, впервые в жизни полученные повестки на Литейный четыре. Взгляд был