– Как они живут – без сторожей!

Тут картинка исчезла: широкие спины двух ночных дежурных, сидящих до этого в креслах неподвижно и потому незаметно, зашевелились и сомкнулись в тот самый миг, когда блондинка с экрана обернулась через неприкрытое плечо. Дежурные обменялись сигаретами и вернулись в прежнее положение, но Николай Иванович вспомнил, что должен торопиться. Полученные у магазина впечатления повлияли на него таким образом, что взгляд его стал теперь быстрее, любопытнее, но временами в нем мелькала незамечаемая ранее жесткость.

На углу Таврической улицы он был вынужден свернуть с широкого и возбуждающего проспекта, так как далеко впереди мелькнул синий огонек машины милицейского патруля.

Санитар Павел, в добрых поступках которого проявлялась настоящая нескрываемая злость, что-то сказал на ход ноги, но Николай Иванович не понял, что именно, так как в тот момент не слышал почти ничего кроме своего дыхания, сбившегося после прыжка с почти трехметровой высоты. Ступни еще ныли, при быстрой ходьбе боль ощущалась слабее, что и заставляло Николая Ивановича почти бежать.

– Не спеши встречаться с живыми покойниками – будь то люди, будь то стены. Прыгать как ты они все равно не умеют, – сказал санитар Павел.

Слова эти вышли из подсознания внезапно – одновременно с глухим ударом в сердце. К этому времени Николай Иванович уже пересек Таврический сад и стоял спиной к кинотеатру перед некогда хорошо знакомым домом. Но дверь, в старые времена похожая на отогнутую крышку консервной банки, теперь исчезла. На ее месте образовался изукрашенный мозаикой, освещенный белым светом подъезд, в котором деревянные створки казались произведением искусства в раме, а не просто двумя половинками двери. Не верилось, что они могут открываться. Она и не открывалась. Николай Иванович отошел и посмотрел на знакомые окна, благо они были невысоко над землей – на первом этаже. Но и они, безусловно, изменились – оделись в решетки.

Старый друг, приглашавший сюда Николая Ивановича, сказал как-то, что мечтает быть истопником в богатом доме. Сказал – и скрылся на следующей ступеньке погруженной во мрак и запах кошек лестницы. Если бы Николай Иванович не знал точно, что старый друг умер два года назад, умер почти что в его присутствии, он подумал бы, что мечта наконец-то сбылась. Николай Иванович тогда постучал бы или надавил на кнопку спрятанного среди разноцветных камешков звонка. Но друга привезли в бессознательном сотстоянии с Пряжки. Из разговоров санитаров стало ясно, что эта смерть испортила бы показатели того заведения. А за их оградкой в том месяце умирали редко.

– Как мало ему хотелось. Или наоборот, как много – постоянно быть возле огня. – думал Николай Иванович, уходя от Таврического сада в сторону Литейного.

На углу Литейного и Салтыкова-Щедрина из тени у входа в полуподвальный магазинчик Николая Ивановича окликнули.

– Брат, не уходи, – раздалось за спиной, и Николай Иванович испугался. Брата у него не было никогда. Значит, тот, за спиной ошибся и пытается втянуть в ошибочный какой-то круг и его. Николай Иванович быстро шагнул на проезжую часть и обернулся, лишь достигнув трамвайных путей. В этом месте мостовая между рельсами была разрушена и частично удалена, так что возникла смутная надежда, что ковыляющий сзади голос споткнется. На пустом минуту назад тротуаре образовался сгусток человеческой материи. Одетый в хлам старик сидел на низком подоконнике витрины и укоризненно смотрел на Николая Ивановича.

– Брат, постой – просипел старик. Николай Иванович отвернулся и окончательно перешел на другую сторону проспекта, откуда старик был совсем незаметен на фоне серой стены.

Неожиданно с улицы Пестеля вывернул милицейский УАЗик и быстро проехал мимо. Удалившись на несколько сотен метров, он включил сирену, замигал своим синим маячком и снова свернул на боковую улицу.

– Не заметили – запоздало чувствуя, как ходуном ходят коленки, подумал Николай Иванович, – Проехали!

– Стой, сволочь! Танцор! Подлый брат! – на удивление громко донеслось с противоположной стороны.

Николай Иванович внезапно обрел дар видеть все со стороны. Он схватился за полы своего халата и раздвинул их, рассматривая себя с превеликой тщательностью. Он как-то и забыл, что внешне мало отличается от назвавшегося братом бродяги. Пегий халат, слишком короткий, что хорошо заметно по рукавам, синие пижамные штаны и любимая рубашка, довольно потрепанная и за годы потерявшая многие пуговицы. Но почти новые, хотя и неподходящего размера ботинки на резиновой подошве, подаренные добрым Павлом. А почему бродяга назвал его танцором? Наверное, из-за походки – неловкой и валкой по причине боли в ступнях и узких ботинок.

– Весьма похож на нищего – саркастически констатировал Николай Иванович и вдруг ему стала понятна простая вещь: нищих не забирают.

Встряска, подаренная – иначе Николай Иванович это не оценивал – милицейским патрулем, поставила точку в процессе адаптации. Выяснилось, что ступни уже не болят, что воздух стал теплее и теперь не надо запахиваться в халат, а лучше вообще скинуть его и оставить в ближайшей подворотне. Даже если на улицах станут появляться люди, можно сделать вид, что живешь в одном из этих домов и выскочил прямо из постели на минутку попросить папиросу у прохожего. Николай Иванович помнил, что и у него примерно в такое же время как-то раз просили закурить. Правда, это было давно.

Далее улицы не будили сердца и памяти – до здания народного театра на Моховой. Когда-то Николай Иванович шел мимо этих старинных домов после спектаклей и удивлялся глубокому молчанию стен, окон, спящих за ними людей. Приятели вокруг шумно что-то говорили, а целые улицы молчали. Совсем как темный киоск на углу Моховой и Пестеля, в котором днем продаются лотерейные билеты.

Перед зданием театра Николай Иванович остановился. Почему-то захотелось курить, хотя вот уже девятнадцать лет как он был лишен табака и так – насильно – был отучен от него. Двадцать лет назад, на семьдесят девятом году своего века и своем двадцать пятом Николай Иванович потряс публику в зале и расшевелил кого-то за его пределами тем, что вынес на сцену свежий номер Центральной Правды, выдержал паузу и вдруг начал читать, глядя на свернутую в смятую посередине трубку газету, совсем другое: "Я не знаю, кому и зачем это нужно…". Дочитал до конца и снова замолчал, а потом, когда ошеломленный зал внезапно забушевал аплодисментами, бросил газету на пол и ушел со сцены. Ушел, как оказалось, надолго. В тот вечер ему хотелось написать кому-нибудь письмо. Написать он мог, но отправить письмо было некому. Пожилые родители спали в соседней комнате. Они не одобряли увлечения сына, выговаривали