Кора не помнит, как выглядел тот дом. Может, она и не видела его снаружи. Помнит только плоскую, посыпанную гравием крышу, такую длинную, что если одна девочка в ветреный день крикнет на одном конце, на другом конце ее не услышат. Со всех сторон – стена из бежевого кирпича, слишком высокая для Коры и даже для старших девочек, – за нее не заглянешь, даже если встать на стул. Из стен торчали металлические крючки, лазить по ним не разрешалось. Если на этом деле поймают – горе тебе, как выражались монахини. Крючки были для бельевых веревок, туго натянутых через всю крышу. На стены садились голуби, а иногда и чайки – скосив глазок на Кору, взмахивали крыльями и улетали.

Старшие девочки тащили наверх выстиранную одежду в корзинах, на каждой – бирка с именем. Кора и другие младшие девочки подставляли стулья и развешивали одежду. Кора не могла прочесть на бирках имена, но монахини учили ставить корзину в конце веревки, чтобы не перепутать одежду. Вешать надо было аккуратно: клиенты платили деньги за стирку. Если ветер сдует на гравий брюки или юбку, придется стирать заново, и старшие девочки еще сильнее сотрут себе руки. Они и так много работали. Почти у всех были шрамы до локтей – ожоги от утюгов и кипятка. Красивая четырнадцатилетняя Имоджин дала Коре потрогать ожог на тыльной стороне ладони. Сказала, что уже не болит. Кожа сошла, и осталось твердое кривое пятно, похожее на сердечко.

По воскресеньям их выпускали на задний двор, с условием – не портить сад. Кора помнит дерево, по которому тоже не разрешали лазить. Старшие девочки сидели под деревом, болтали, заплетали друг другу косы. Все прыгали через бельевую веревку с узлом посередине, чтоб потяжелее. Некоторые играли в жмурки, а в снежную погоду – в «волков и овец».

В доме была спальня, длинный ряд кроватей, и среди них Корина. Зимой выдавали кофту, и приходилось спать прямо в ней, не только потому, что холодно, а потому, что если ее потеряешь – горе тебе. Ели девочки внизу, в большой комнате с длинными столами и зарешеченными окнами. Заговаривать с монахинями первыми не разрешалось. Одни монахини были добрые и терпеливые, другие нет, но все носили рясы, так что их было трудно отличить друг от друга со спины или на расстоянии. Сестра Джозефина могла повернуться и оказаться сестрой Мэри или сестрой Делорес – та была молодая и симпатичная, но ходила с деревянной плоской палкой для порки. На всякий случай лучше уж слушаться всех и никогда не нарушать правила.

То был нью-йоркский дом призрения для одиноких девочек. Мэри Джейн, которая умела читать, сказала, что так написано над входом. Кора не поняла, что это значит. Она же не одинокая. У нее подруги: Мэри Джейн, например, и малютка Роза, и Патриша, и Бетси, все младшие девочки и даже Имоджин, если не слишком ее тормошить. Мэри Джейн сказала: это значит, что у них нет родителей. Это значит – сироты. Но и тут непонятно. Отец Розы приходит каждое воскресенье. Роза сказала, что он скоро заберет ее и старшую сестру домой. А мама Патриши лежит в больнице, у нее туберкулез, но она жива.

У самой Коры родителей не было – то есть она их не знала. Только обрывок воспоминания, или воспоминание о воспоминании, или просто сон: женщина с темными, как у нее, кудрями, в красной вязаной шали. Кора помнила ее голос – или воображала: женщина произносила непонятные слова на странном языке, и среди этих слов – имя Коры.

– Я сирота? – спросила Кора.

– Да, – ответила Мэри Джейн. Старшие девочки называли ее ирландкой, за акцент. – Мы все сироты. Поэтому здесь и живем.

Монахини перед каждой едой возносили хвалу: «Потому что я спасал страдальца вопиющего и сироту беспомощного»[11]. Девочкам оставалось лишь перекреститься и сказать: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь». Каждый день на завтрак и на обед они ели овсянку. Монахини тоже. Иногда в овсянке появлялся изюм, и тогда Кора загораживала тарелку локтями – у старших девочек были длинные пальцы. На ужин давали бобовый суп с овощами, и если кто по глупости жаловался, то в ответ получал лекцию о благодарности и о том, как тысячи детей с нью-йоркских улиц отдали бы все, чтоб их кормили трижды в день, не говоря уж о крыше над головой! А если тебе не нравится, заключала монахиня, можешь уйти и освободить место действительно голодному ребенку, который с радостью съест твою еду и ляжет в твою постель. Будь уверена, желающих много.

Похоже на правду. Новенькие девочки были куда костлявей и грязней, чем Кора и ее подруги. Монахиням приходилось брить их наголо – из-за вшей, ведь многих брали из трущоб, с улицы. Вновь прибывшие мгновенно сметали овсянку, выскребая ложкой дно миски, и монахини давали им добавку, а то и не одну – пока не окрепнут, пока глаза не оживут, а волосы не начнут снова отрастать. Только Патриша поступила в приют пухленькой, и ей не обрили белые локоны; вот она частенько капризничала за едой и строила рожи, когда монахини не смотрели. Патриша жаловалась Коре, что все время мечтает о пирогах, сыре и копченом мясе. Что такое копченое мясо, Кора примерно представляла: иногда дым на крыше так вкусно пах, что хотелось откусить, и другая девочка сказала, что это пахнет копченым мясом, которое где-то готовят. Но что такое сыр и пироги, Кора не знала и скучать по ним не могла.

Кора вообще не помнила своей жизни до приюта. Большая Бесс, которой было уже тринадцать, сказала, что помнит, как Кору привезли: она была не младенцем, а пухленьким малышом, умела ходить и откликалась на свое имя. Но больше Бесс ничего не знала. Однажды Кора спросила сестру Джозефину: кто меня сюда принес и где я была раньше? Но хотя сестра Джозефина была самая добрая, и если улыбалась, виднелись дырки вместо зубов, и никогда не пускала в ход плоскую дощечку для битья, все равно, даже она очень строго сказала, что это глупые вопросы: считай, что ты дитя Господа, и будь счастлива этим.

А в один прекрасный день, вскоре после того, как выпал зуб и у Коры, ей повезло еще больше. Во всяком случае, так ей внушили. Вы поедете с сестрой Делорес в маленькое путешествие, ты и еще шесть младших девочек. Надо вести себя как можно лучше, уйти незаметно, пока остальные девочки в прачечной. Уходим прямо сейчас. Застегните кофты: на улице холодно.

Кора взяла за руку Мэри Джейн и подумала: только бы успеть обратно к ужину. Она была в восторге от такого захватывающего нарушения режима; они с Мэри Джейн, и Патриша, и маленькая Роза, и другие везучие девочки поспешили за сестрой Делорес вниз по лестнице, через большую дверь во двор, через ворота на улицу, которую Кора до этого видела только из окна второго этажа. Даже Мэри Джейн испугалась, даром что у нее уже сменились все зубы и она умела вставать на мостик. Вслед за сестрой Делорес они зашли за угол, и – вдруг, отовсюду – люди, люди, и пешеходы, и повозки, и лошади, и копыта цокцокцокцок, и все несется и мчится! Они перешагивали через бревнышки какашек (сестра Делорес сказала – лошадиные). Кора натянула воротник кофты на нос и дышала сквозь шерсть. Сестре Делорес приходилось приподнимать рясу, и Кора увидела ее черные чулки. На пятках они порвались, и в дырах белела кожа.